Основные принципы орфографической нормализации

Предисловие «Грамоты.ру»

Основные принципы орфографической нормализации

Согласно постановлению СНК от 10 июля с. г. о создании Правительственной комиссии по разработке единой орфо­графии и пунктуации русского языка наша задача опреде­ляется совершенно четко. Задачей Комиссии не является пересмотр самой системы нашей орфографии и пунктуации (в целях тех или иных ее изменений, в целях ее, например, внутренней координации, в целях того или иного ее упрощения и т. п.). Задача Комиссии — установление единой орфогра­фии и пунктуации в тех линиях, где долж­ного единства в ней нет, ибо действи­тельно в различных отношениях практика нашей орфографии и пунктуации содержит элементы неустойчивости и двойственности, что, конечно, не может не являться тормо­зящим моментом в общем росте нашего культурного строительства. Наша задача, таким образом, не задача какого бы то ни было реформирования нашего правописания и пунктуации, а задача его кор­ректирования, его унифицирования, снятия того пласта в нашей орфографии и пунктуации, который, в достаточной мере дос­тавшись из старины, выступает в ней раздваивающим, балластным элементом.

Реформа нашей орфографии 1918 года была подлинной реформой, и ее значение громадно. Она упростила систему нашего письма, освободив его от давно омертвев­ших пережитков прошлых времен, сделав тем ее более удобной для массового усвоения. Самые положения реформы 1918 года были тщательно подготовлены и продуманы и объективно являются со всех точек зрения положениями неуязвимыми. Но академическая комиссия, длительно работав­шая над подготовкой этой реформы, не должна была, конечно, свои задачи огра­ничить целями реформирования по тем или другим линиям нашего правописания. С давних, до-Гротовских еще времен в нашем правописании было не мало частных неясных, этих «спорных», вопросов письма, спорных написаний отдельных слов, спорных вопросов с написанием однотипных групп слов и т. п. Грот в своей деятель­ности пытался ввести известный порядок в эту смесь подчас трудно поддающихся правописной нормализации больных случаев нашего правописания. Но Грот в своей работе (это были 1870-е годы) не мог явиться проводником определенного от начала до конца единого принципа в корректировании письма. В результате, хотя на некоторое время деятельностью Грота и обозначилась волна известного упорядочения нашей ор­фографии, но этот период был недолгим.

Развитие науки о русском языке и его истории, выпавшее на 1880-е и 1890-е годы, вскрыло немало недочетов в работе Грота. Упорядоченные Гротом многие спорные вопросы правописания снова явились, как «вопросы», как пункты не разрешенные, больные, вызывая двойственность в практике нашего письма. Академическая комиссия, работавшая над подготовкой реформы право­писания и ее подготовившая, должна была свое слово сказать и в отношении этих частных, давно наболевших, казуальных случаев нашего правописания. Но этой ра­боты она не проделала. Больные вопросы, доставшиеся еще от стародавних времен, продолжали оставаться больными же, и мо­жно сказать, что от времени, в условиях естественного роста языка, они лишь численно возросли.

Наше время, революционная пора, принесшая особенно сильные сдвиги в языке, естественно, еще более увеличило контингент этих спорных, неясных, двоящихся в общей нашей практике написаний, как отдельных слов, так и цельных типов слов, или сочетаний слов и т. д. (то же относится к вопросам пунктуации). Это отсутствие единых норм письма в написании, казалось бы, одних и тех же слов или одних и тех же типов слов и т. д. (то же и в отношении неустойчивости пунктуации) и должно практически привлечь наше, Правительственной комиссии по уста­новлению единой орфографии и пунктуации, внимание.

Наша задача во всех случаях неустойчивого или двоящегося письма (будет ли это область орфографии или пунктуации) дать соответственную норму, как единую норму орфографии и пунктуации.

Мы все прекрасно знаем длинные ряды этих больных пунктов нашего правописа­ния (как и пунктуации). Я напомню от­дельные более крупные их разделы. Есть комплексы слов, с давних пор (еще с Гротовских времен) неустойчиво пишущихся в отношении корневых безударных глас­ных — то с а, то с о, то с е, то с и и т. д., например, колач и калач, кропива и крапива, пловучий и плавучий, снегирь и снигирь, мараковать и мороковать, застрявать и застревать, мокрядь и мокредь, заря и зоря, бечева и бичева, пескарь и пискарь, метель и мятель, аляповатый и оляповатый, арава и ора­ва, махровый и мохровый, на корачки и на карачки, реторика и риторика, хрестоматия и христоматия, тароватый и тороватый, каравай и коровай, тараторить и тороторить, паром и пором и т. д. Есть случаи неустойчиво­сти с написанием безударных гласных в суффиксальных элементах слов, напри­мер, березонька и березанька, варево и вариво, курево и куриво, ветряный и ветреный, костеника и костяника, обледенеть и обледянеть, окостенеть и окостянеть, мытищенский и мы­тищинский, мачеха и мачиха и т. д. Издавна больным здесь же в области написания гласных является написание о или е в подударном положении после ж, ч,  ш, щ, а также и в неударном положе­нии после ц: желтый или жолтый, чер­ный или чорный, шелк или шолк, ще­лок или щолок, гарцевать или гарцовать и т. п.

Много трудностей, а поэтому двой­ственности в написании согласных в отдель­ных группах слов: крупичатый или кру­питчатый, досчатый или дощатый, будничный или буднишний, Никитична или Никитишна, веснушчатый или веснущатый, туреччина или туретчина, констанцкий или констанцский. Особенно многочисленна группа слов с двоящимися в написаниях одиночными или двойными согласными: бессоница и бессонница, вет­реный и ветренный, конопляник и коноплянник. Громадное здесь число неустой­чивых написаний падает на иноязычные заимствования: грамофон или граммофон, диференцировать или дифференциро­вать, пятибальный (от балл) или пяти­балльный и т. д.

Очень большая пестрота в написании отдельных рядов слов слитным образом, или раздельным, или с дефисом (с черточ­кой).

Таковы прежде всего многообразные в языке полунаречные сочетания из пред­лога и имени, или из отрицания, предлога и имени, пишущиеся вообще с большой неустойчивостью и требующие соответствен­но орфографической нормализации. Ср. такие случаи, как в одиночку, (пить чай) в прикуску, (разбить) в пух и прах, быть на лицо, на ряду с этим, не в моготу, ни за что и т. д.

Сюда далее принадлежат многочисленные в языке разных типов сложения: сложные имена существительные в роде квазимарк­сист, контрпредложение и т. д. (слитно или с дефисом), сложения с пол- (пол-часа, пол-Европы, пол-метра и т. п.), сложные прилагательные, например, темноватосиний, сельскохозяйственный, антинауч­ный и т. д., сложные наречия, союзы, частицы (чуть-чуть, коль скоро, однако же и др.). Очень нуждаются в нормализации также вопросы написаний в словах и извест­ных цельных группах слов прописных и строчных букв, в особенности, например, в сочетаниях, служащих обозначением гео­графических названий, наименований празд­ников, названий учреждений и т. д. или в разнообразных сочетаниях слов как имено­ваниях исторических эпох, в названиях — заглавиях печатных произведений (газет, журналов и т. д.). Нужно ли воспроизво­дить в памяти эти обычные проблемы, возникающие перед каждым из нас по вопросу о том, как писать — Первое Мая или Первое мая, Дом Красной Армии или Дом Красной армии, Академия Наук СССР или Академия наук СССР и т. д., партия Земля и Воля или Земля и воля, газета Ленинградская Правда или Ленин­градская правда и мн. под.

Весь отмеченый круг вопросов усугуб­ляется в отношении специальной категории иноязычных слов, где оказались бы специ­фические свои проблемы написаний и глас­ных и согласных, слитного или раздельного или дефисного написания слов, употребления прописных и строчных букв и т. д. Следует, наконец, напомнить, что и в сфере пунктуации есть свои больные места, очень чувствительные для нашего учительства, требующие также своей нормализации, например, в отношении поста­новки или непостановки в известных по­зициях запятых (при сочетаниях двух сою­зов, при одиночных деепричастиях, для выделения однородных членов предложения, для обозначения сравнительных оборотов и т. д.), или тире, в отношении разгра­ничения постановки точки от точки с запя­той и т. д. Таков примерный, тематический круг правописного материала в нашем языке, неустойчивого в написаниях и следователь­но нуждающегося в своей нормализации.

Правительственная комиссия по установ­лению единой орфографии и пунктуации имеет своей задачей во всем этом слож­ном комплексе неустойчивых написаний дать твердые орфографические и пунктуационные нормы.

Нельзя, конечно, подходить к разреше­нию стоящих перед нами вопросов о не­устойчивых в том или другом отношении наших написаниях, как к изолированным фактам или рядам фактов, требующим того или иного изолированного в каждом данном случае своего разрешения. Наша современная орфография, как и пунктуа­ция, представляет собою цельную изнутри систему, которая в свою очередь покоится на орфографической (или пунктуационной) системе прошлого. Каждое данное разре­шение орфографического (пунктуационного) вопроса должно поэтому как-то входить в общую нашу правописную систему, долж­но ею оправдываться, в ней полностью растворяться. Отсюда понятна необходи­мость остановиться на отдельных общего характера положениях, которые должны определять самый подход наш к решению тех или иных конкретных вопросов орфографической или пунктуационной нормали­зации.

Необходимо прежде всего еще раз под­черкнуть основное отправное положение, выдвинутое в самом начале, определяющее сущность и рамки нашей работы. Наша задача, как мы говорили об этом выше, не есть реформирование существующей системы письма, а лишь ее унифицирова­ние, корректирование ее в пунктах не­устойчивости и установление таким путем действительно единой и орфографии и пунктуации нашего языка. Ошибочно было бы думать, что так очерчивая прямые свои задачи, мы сузили бы поле необходимой по своему существу работы. Конкретная проблематика нашей работы, выше мною представленная в самых лишь общих мас­штабах, сама по себе настолько объемна и по существу настолько значительна, что ее успешное разрешение знаменовало бы колоссальное наше приобретение общего культурного порядка.

С другой стороны, вопросы реформы, как таковой, нашего письма не являются задачею нашего дня. Не следует думать, что общая наша система письма вопиет к реформе, что здесь у нас крайне неблагополучно и т. д.

Наша сис­тема письма по-своему выдержанная, весь­ма экономичная, внутренне целостная, и нисколько не хуже любой из систем письма европейских народов, а много их лучше.

Прав был поэтому наш лучший историк русского правописания, академик Грот, кото­рый (еще в старое время в 1870-х годах) в характеристике нашей орфографии писал: «...если беспристрастно сравнить наше право­писание с правописанием большей части других народов, то мы убедимся, что на­ше, по своей простоте, точности и ясности, должно быть признано одним из самых удовлетворительных»¹; или еще ниже: «...наше правописание далеко не представля­ет тех многочисленных и запутанных затруд­нений, которые тяготеют над письмом боль­шей части других европейских народов»².

В этих условиях видеть в рефор­ме нашего письма коренную задачу нашего дня, конечно, совершенно неправильно. Теоретически, в кабинетных дискуссиях, естественно можно строить всяческие пост­роения о реформировании нашего письма, вроде, например, пожеланий устранить из практики письма прописные буквы, сократить количество пунктуационных зна­ков и рамки их употребления, перестроить систему написаний гласных после мягких согласных, заменить написание -ого — -его в прилагательных и местоимениях написа­нием -ово — -ево и т. д., но этого рода пожелания с одной стороны оказались бы спорными, с другой же стороны — и это самое главное — отнюдь не оправдывались бы непосредственными жизненными требо­ваниями сегодняшнего дня. Напротив, унифицирование письма, создание единой, без разнобоя, системы орфографии и пунктуа­ции, есть многими годами наболевшая и для всех нас одинаково острая потреб­ность, как основной залог успехов общего нашего культурного строительства.

Практически подчас бывает трудно дер­жаться в линии унифицирования  письма, не соскальзывая на путь прямого его ре­формирования. Однако переступать эти границы не следует, так как иначе встал бы тот же трудный вопрос о возможных гранях самого реформирования письма. Представляется, что здесь всегда должен быть четким отправной момент в работе как стимул самого унифицирования, именно наличность в практике письма колеблю­щихся фактов написаний, отдельных ли слов, или групп слов и т. д. Эти наличествующие факты колебаний письма (а не теоретические мысли о нормах написаний того или иного слова, или группы слов, или пунктуационного знака в той или иной позиции и т. п.) и должны определять пря­мую работу по унификации письма.

Напри­мер, какое-нибудь слово пловучий, нередко пишущееся с а в корне (в виде плавучий), именно этим фактом неустойчивости своего написания должно вызвать к себе наше внимание, и мы должны будем установить единую норму его написания (очевидно, в виде пловучий, с о). Но если бы это слово выдержанно практиковалось в форме заведомо неправильной (исторически) пла­вучий, с а, мы не задерживались бы на нем: у нас не было бы оснований, базы, стимула для унификации.

Ведь наша задача не выправка орфографии с точки зрения требований исторической правильности, или на основании каких-либо иных теоретиче­ских соображений, а лишь корректирование в линиях разнобоя письма.

Очень трудным вопросом, с давних времен болезненным в на­шем письме, является вопрос о написании о или е под ударением после согласных ж, ч, ш, щ. Теоретически, не отправ­ляясь от непосредственных фактов колеблющихся написаний, можно было бы пред­ложить две единые нормы на выбор: везде писать е, или, напротив, везде писать о. Каким было бы это решение — унифицировавшим или реформировавшим наше пись­мо? Конечно, реформировавшим, к тому же без необходимости такого реформиро­вания.

И действительно, при одном реше­нии, с проведением всюду буквы е, мы должны были бы писать с е и слова в роде обжера, жех, чекнуться, зажера и т. д., то есть такие, где всегда было устой­чивым о, — в результате это была бы ре­форма. С другой стороны, с проведением всюду о, — пришлось бы с о писать лжошь, печошь, разрешонный, на чом и т. д., а также жоны при жена, пчолка при пчела, счот, учот, счол, учол, пришол и т. д. при счесть, учесть, шествие и проч., то есть там, где всегда было устойчивым написание е (но не о), — и здесь таким образом получился бы тот же и очень значительный элемент реформирования.

На этом примере видно, как следует, стоя на почве необходимой унификации, а не ре­формирования письма, прямым образом от­правляться от фактов с неустойчивыми написаниями и их унифицировать, оберегая таким образом устойчивые, отстоявшиеся элементы нашего правописания. Можно было бы еще многими примерами иллюст­рировать практические задачи, непосредственный практический подход к решению стоящих перед нами вопросов. Но и при­веденные примеры достаточно вскрывают основное положение, которое должно руко­водить всей нашей работой, положение о том, что мы должны в своей работе исхо­дить из определенных наличествующих фактов двоящихся написаний и на их ос­нове строить здание единой, унифициро­ванной системы орфографии и пунктуации.

Несомненно, в связи с огромным обществен­ным интересом к нашей работе, к нам будут поступать разнообразные предложения и, возможно, как раз предложения характера реформирования письма.

Один пример воз­можного такого предложения. Последняя реформа правописания 1918 года ввела в ка­честве обязательной нормы письма написа­ние вместо з глухого согласного с в пре­фиксах из-, воз-, низ-, раз-, без-, чрез-, если далее следует морфема, начинающаяся с глухого же согласного, ср. наши напи­сания с одной стороны извоз, воздух, низвести, разбить, бездельник, чрезмер­ный — с з перед звонкими согласными, но истекать, воспитать, ниспадать, рас­пустить, беспокойный и т. д., с с перед глухими согласными. Такова норма нашего правописания, исключений в пределах формулированного правила не было и нет, это — единая, прочная норма нашего письма. Есть ли в применении к этому пункту нашего правописания данные для его пере­смотра, для его «унифицирования»? Ко­нечно, нет. Однако теоретически можно в задачах «реформирования» письма вы­ступить с различными иными пожеланиями.

Дело в том, что в словах с другими пре­фиксами, например, об-, под-, над-, конечные согласные префиксов не изменяются, какая бы далее за ними морфема ни следовала, с звонкой или глухой начальной согласной, и мы писали и пишем поэтому не только обделать, подбросить, надба­вить, с б, д, но сохраняем б, д и в словах, как обтекать, подпереть, надставить и т. д. Отсюда возмож­ные предложения либо 1) в словах с префиксами из-, воз, низ-, раз- и т. д. везде, и перед глухими согласными, сохра­нять на письме з (то есть писать возток, возторг, снизходить, разчет и т. д.), либо 2) в словах с прочими префиксами, как об-, под-, над-, перед морфемами с начальным глухим согласным писать не б, д, а глухие согласные п, т, например, писать опстановка, натставка, потпись и проч. Мне представляется, этого рода предложения, если бы они последовали, не должны служить предметом нашего дискутирования. Этого типа предложения ведь были бы чистыми пожеланиями характера реформы нашего правописания.

В работе по унифицированию нашего письма следует всегда считаться с основным принципом, на котором построена вся наша орфографическая система. Этот принцип есть морфологический, но не фонетический. В действительном произношении, напри­мер, наша речь не знает в неударяемом положении гласных о, е, но мы все-таки на письме сохраняем в подобных случаях написания о, е, морфологически равняясь по тем случаям, где в тех же словах или в однородных частях слов (префиксах, суффиксах, окончаниях) эти гласные оказываются под ударением, а под ударе­нием они являются четкими гласными о и е. Поэтому какие-нибудь слова в роде гора, село мы пишем с о, е в корнях (а не по произношению — гара, сило), потому что четкие о, е мы находим, например, в гору, сельский и т. д.

То же относится к напи­санию согласных в словах. В живой речи, например, известные согласные в сочетаниях групп согласных скрадываются в произно­шении или претерпевают разнообразные иные изменения (глухие согласные в известном окружении произносятся звонко, звонкие согласные произносятся как параллельные глухие и т. д.), но в правописании мы не отражаем этих деталей произношения, а, следуя морфологическому принципу нашего письма, проводим в основном всюду оди­наковые написания их в соответственных морфологических частях слова (корнях, суффиксах и т. д.). Например, лестный мы пишем с сохранением т, хотя оно в произношении почти не слышится, так как здесь корнем служит лесть, или скучно, мы пишем с ч (хотя в произношении не­редко здесь слышно ш), так как корнем здесь является скук-/скуч- (ср. в муж. роде скучен), низкий мы пишем, сохраняя з, хотя произносим здесь с, потому что корневым элементом здесь выступает -низ-, ср. внизу, низина и проч.

В небольшом лишь слое фактов эта основная у нас мор­фологическая база письма скрещивается с фонетическим принципом, в значительной мере как отзвук прошлой системы письма. Мы пишем, например, отверстие, лест­ница, с с, не з, хотя исходным согласным корня здесь является з (ср. лезу, отвер­зать). Но этот слой нашего правописания настолько незначительный, что не затеняет, как основного, морфологического принципа нашего правописания.

Морфологическая основа нашего правописания есть безуслов­ный плюс нашей орфографической систе­мы, она имеет громадное воспитательное значение в обучении письму и языку, об­легчая сознательное усвоение того и дру­гого; морфологическая система нашего пра­вописания связывает нашу современную систему письма с старой русской системой письма, роднящейся в свою очередь с си­стемой всей славянской письменности. Эта система и исторически и в современном состоянии является цементом, связующим в культурном отношении все братские сла­вянские народности. И действительно бла­годаря морфологической основе нашего правописания в нем сохраняется во многих чертах основной структурный облик еди­ного славянского языка, выступающий в со­временном состоянии наравне с русским, украинским языком и т. д., во всех прочих славянских языках. Понятно, что наруше­ние морфологической нашей системы пись­ма неизбежно отозвалось бы на ослаблении, на затруднении этой веками не нарушав­шейся живой связи между русским языком и языками прочих славянских народов, в первую очередь украинским языком.

Сле­дует иметь в виду и все возрастающее значение русского языка (то есть и системы русского письма) международное, осо­бенно же внутрисоюзное, в частности в на­ших национальных республиках. И здесь всякие резкие нарушения сложившейся системы нашего письма, понятно, со всех точек зрения были бы нецелесообразны. Отсюда основное положение для нас в ра­боте по унифицированию письма — всегда считаться с морфологической его базой. А между тем нередки поползновения и отдельные предложения — сблизить наше письмо с произношением и, как обычно в таких случаях говорится, «упростить» наше письмо. Как будто, если в каких-либо разрозненных фактах изменить наше письмо в сторону сближения его с произношением, письмо в целом будет легче, будет проще. Из сказанного выше понятно, что произой­дет как раз обратное, так как в системе письма скрестились бы в случайных дозах отражения одного и другого, морфологи­ческого и фонетического, принципов, и обучающемуся письму как-то механически суждено было бы запоминать, что здесь в обосновании письма действует морфоло­гический, а здесь фонетический принцип.

Всякая система письма будет проста и, я бы сказал, легка, если она прозрачна с точки зрения своего построения на одном каком-нибудь принципе.

Русская орфографическая система базируется на морфологическом принципе, и чем меньше будет в ней отра­жений каких-либо иных принципов, тем она будет более цельной, прозрачной, лег­кой. Остановлюсь на одном примере. В рус­ском языке орфографическое чн произно­сится в одних словах как чн (таково по­давляющее большинство слов, например, начну, мучной, речной, прозрачный, вечный и др.), в других как шн (напри­мер, прачешная), наконец, в некоторых словах с колебанием — скучный и скушный, конечно и конешно и под. Можно встретиться с предложениями — в известных группах слов и писать не чн, а по произ­ношению шн.  Это, конечно, осложнило бы общую систему письма, так как надо было бы помнить, что в таких-то словах, вопреки морфологическому принципу, требующему написания чн, следует в виде «исключений» писать шн.

Я не говорю о том, что самое решение вопроса  ослож­нялось бы тем, что очень трудно было бы установить, какие же слова, в порядке исключений, следовало бы писать с шн, ибо литературная норма нашего произно­шения здесь сильно двоится: одни знают в произношении только скучный, другие скушный, одни справочник — другие справошник, одни лоточник (торговец с лот­ка) — другие лотошник, одни булочная — другие булошная и т. д., и т. д. Только одно слово прачечная  более или менее устойчиво произносится с ш, но вместе с тем столь же устойчиво пишется с чн. В этих условиях есть ли основания  нару­шать цельную и численную категорию слов, пишущихся с чн, выделением из нее каких-то единичных экземпляров слов для за­крепления в них написания с шн? Конечно, нет.

Можно было бы говорить об упрощении письма применительно к иным категориям фактов. В нашем письме есть различные случаи внешнего графического различения иногда отдельных слов, чаще отдельных категорий слов, в том и другом случае отвечающие различению смыслового или грамматического порядка, т. е. разли­чиям собственно морфологическим. И можно было бы поставить вопрос: в целях упро­щения письма нельзя ли было бы в этих случаях графически не отражать момента смыслового или грамматического диференцирования, наличествующего в языке, и писать данные слова или их группы одинаково?

Например, в русском письме из­давна различались как бы два разные слова ветряный (ср. ветряная мельни­ца) и ветреный (ср. ветреный день). Можно, действительно, было бы вспомнить, что в старом языке это в самом деле были совершенно разные морфологические обра­зования, то есть два разные  слова, с раз­ными суффиксами (в одном случае -ян, в другом -ьн), с разными значениями (в од­ном случае значение суффикса — ‘сделан­ный из’ и под., в другом случае — ‘отно­сящийся к’). Но в данное время в произношении эти слова приблизительно звучат одинаково (по причине неударяемости интересующего нас суффикса), и мог бы встать вопрос, для «упрощения» письма не сравнять ли эти слова в одном каком-либо написании. Представляется, если бы это сделать, мы вырвали бы слово ветря­ный из богатой и живой нашей морфоло­гической категории прилагательных на -ян (серебряный, нитяный, шерстяной, во­дяной, костяной и т. д., ср. параллель­ную категорию в костный, водный, гру­бошерстный и под.), с другой стороны, мы обеднили бы нашу орфографию со стороны ее выразительности, поскольку до сей поры в ней поддерживалось правописное различие в согласии со смысловым различием данных слов.

Или еще пример. В составе наших слож­ных прилагательных мы по значению четко различаем две основные группы: тип кра­сно-синий, беспроцентно-выигрышный, вы­пукло-вогнутый, представляющий собой образования от двух основ, в которых понятия, выраженные основами, соотноси­тельны и равноправны, но не подчинены одно другому (красно-синий, то есть красный и синий, беспроцентно-выигрышный, то есть не приносящий процентов и вместе с тем выигрышный, выпукло-вогнутый, то есть одной стороной выпуклый и другой сторо­ной вогнутый и под.), и другой тип, при котором понятия, выраженные основами, подчинены одно другому (например, обще­народный, то есть общий для народа); к последнему типу примыкают прилагательные, обра­зованные от сочетания прилагательного и существительного (например, светловоло­сый — от светлые волосы и под.).

Первый тип прилагательных издавна свидетельствуется написаниями с дефисом, прилагатель­ные второго типа пишутся слитно. Неко­торую неустойчивость в написании отдель­ных прилагательных одной и другой кате­гории можно наблюдать. Отсюда позволи­тельно было бы поставить вопрос: не сблизить ли в написании прилагательные одной и другой категории, чтобы писать их однообразно, либо все слитно, либо все с дефисом? Однако, если бы это новше­ство отразить на письме, у нас оказались бы сбитыми две разные по происхождению и в смысловом отношении морфологические категории, весьма выразительно внешне показываемые использованием дефисных и слитных написаний в практике существую­щей орфографии.

Точно так же можно вспомнить из области пунктуации об упо­треблении и неупотреблении запятой в сравнительных оборотах с как и под. Ср. фразы он стал как помешанный и Гера­сим, как лев, выступал сильно и бодро. Казалось бы, здесь и там обороты с как, между тем в одном типе этих оборотов запятая необходима, в других случаях она не должна ставиться.

Перед нами синтак­сические различия оборотов, удобно выра­жающиеся на письме постановкой и непостановкой запятой в подходящих случаях.

И если сгладить на письме это выражение языковых различий, всюду узаконив в обо­ротах с как постановку или, напротив, непостановку знака препинания, мы обедним нашу пунктуационную систему, добровольно отказавшись от использования тех спосо­бов выразительности, которые ей присущи.

Внимание к морфологическому принци­пу, как к базе нашей орфографии, в практической работе по унифицированию письма означает тем самым, что мы дол­жны известным образом считаться с прошлым языка, с историческими его написа­ниями: в прошлой системе нашего письма еще ярче заметна морфологическая его основа. Прошлое языка, исторические его написания могут облегчить правильную оценку известных современных правопис­ных фактов, могут дать критерии для бо­лее правильного разрешения того или ино­го вопроса с двоящимся современным на­писанием. Так, при разрешении вопроса об упомянутых выше дублетных наших право­писных формах слова пловучий/плавучий история языка облегчает установление единого варианта написания в виде пловучий, с о, так как по происхождению это при­частная форма от плову, пловешь, пловет, глагола, в этом виде нормально сущест­вующего в диалектах нашего Севера, дав­шего производное образование в существующем у нас в языке слове пловец, пра­вильно пишущемся с о.

Или существитель­ное пором у нас двоится в написании: оно (по орфографическим справочникам) дается то в виде паром, то в виде пором. Но старый русский язык дает (с отраже­нием основного закона русского полногла­сия) только форму пором, которая и сейчас нормально живет повсюду на на­шем Севере. Мы и здесь получаем твер­дый критерий для установления как нормы правописной формы пором, с о и т. д. Следует иметь в виду, что старые наши правописные нормы не были веками не­подвижными, они также менялись. И эти факты позднейшей смены орфографичес­кой традиции, поскольку они укоренились в употреблении, конечно, должны особенно быть учитываемы.

Примеров может быть приведено сколько угодно. Так, ста­рые страдательные причастия всегда имели одиночное н (например, посланый, не­сеный и под.) и поздно сравнительно, к XV–XVI векам, стали сменяться новыми образованиями, которые составляют нашу норму, с двойным нн. Или старое ястряб к XIV–XV векам сменилось новой пра­вописной формой ястреб, с е, которая сохраняется и в нашем правописании. Сло­во поручик в старину имело форму порутчик (из поруччик, ср. добытчик из добыччик), и действительно так писалось оно в XVIII веке; но позднее оно сме­нилось прочно укоренившейся формой по­ручик, с одним ч, и у нас, конечно, нет оснований вспоминать о старейшем право­писном варианте с тч для его восстанов­ления и т. д.

Очень много изменений произошло на протяжении XVIII и даже XIX веков с упрощением двойных согласных в иноязычных словах, и нет, конечно, оснований восстанавливать старейшие варианты тех или иных слов с двойными согласными в тех случаях, когда поздней­шая традиция прочно освоила позднейшие их варианты с написанием одиночного согласного. Ср. старейшие написания таких слов, как адресс, аттака, литтера (также литтература), корридор, рап­порт, коммиссия и т. д., прочно сме­нившиеся позднейшими их вариантами (с одиночными согласными), составляющими и долженствующими составлять единую нашу современную правописную норму. Таким образом, история языка, материал исторических написаний со всеми этапами их изменений должны быть учитываемы в работе над унификацией нашего письма, но не как материал, сам по себе решающий те или иные вопросы унифицирова­ния, а как подсобное, тем не менее пер­востепенной важности, орудие, облегчаю­щее правильное решение задачи нормали­зации письма.

Практические результаты работы Комиссии должны вылиться в форме составления перечня тех необходимых изменений в су­ществующей системе письма, которые обеспечили бы единство нашей орфографической и пунктуационной системы.

Но этот материал необходимых изменений требует, с одной стороны, предварительного установления вообще полного свода орфографических и пунктуационных норм нашего языка, а с другой стороны, подготовки согласующегося с этими нормами Орфографического словаря. Каждая из этих задач необходимо восполняет одна другую: общие своды правил орфографии и пунктуации, так как не все в языке может быть обнято формулами правил, многие (и обычно самые трудные) ряды правописных фактов переносят для разрешения в Словарь, с другой стороны, материалы Словаря необходимо восполняют содержание самих «сво­дов». Выполнение одной и другой задачи в целом, но именно и одной и другой, только и может, действительно, дать полнейшее установление единых норм нашей орфографии и пунктуации. Следует иметь в виду, что своды орфографических и пунктуационных правил могут лишь сухо и сжато, без каких бы то ни было комментариев, регламентировать, правило за правилом, нормы правописания и пунктуации. Академия Наук имеет в виду как дополнение к уже составленному Орфографическому словарю подготовить в более развитом изложении Орфографический справочник, с подробным объяснительным и историческим комментарием по всем спорным вопросам нашего правописания.

Основною установкой в работе Комиссии над унификацией письма должно, конечно, явиться устранение во всех случаях двой­ственных, дублетных написаний. Так, если у нас практиковались написания идти и итти, скворешник и скворечник, зоря и заря, колач и калач и т. д., эксплоатация и эксплуатация, Иорк и Йорк, коэффициент и коэфициент и проч., народно-хозяйственный и народнохозяйственный, в конце-концов и в конце концов и мн. др., налицо и на лицо и т. д., во всех случаях этого рода подле­жит установлению единая, без разнобоя, норма написаний. Полнейшее установление единых норм письма в этом смысле долж­но иметь колоссальное значение, как бес­примерное явление во всей истории наше­го правописания. Но следует иметь в ви­ду, что здесь дублетность написаний пре­дусматривается чисто орфографическая и пунктуационная.

Но есть у нас двойственные написания отдельных слов или отдельных форм слов, отражающие наличность известного диференцирования, известного разнообразия в самом языке. Конечно, языка орфография трогать не может, и языковые различия естественно должны отражаться в самом орфографическом разнообразии (то же от­носится и к области пунктуации). Поэто­му, например, нельзя выравнивать под единую норму «написания» типа удвоивать — удваивать и под.: здесь разные произносительные формы языка. Или ср. дублетные формы языка, как аневризм м. р. и аневризма ж. р., зал и зала и т. д., им. мн. возы и воза, предл. п. в за­бытьи и в забытье, прилагательное в краткой форме естественен и естест­вен, глагол, например, кононизировать и кононизовать и мн. под. Здесь перед на­ми многообразие языковой наличности, которой в нашей работе по унификации письма, естественно, затрагивать нельзя.

Последний общий вопрос принципиаль­ного значения в работе по установлению орфографических и пунктуационных норм должен коснуться самой материальной ба­зы, как основы всей предстоящей работы. Конечно, нельзя в такой сложной и от­ветственной работе этой базой полагать наши индивидуальные орфографические (или пунктуационные) навыки. На такой зыбкой почве прочного здания не постро­ить. Напротив, нам надо забыть свои собственные привычки и вкусы, отвлечься от них и опереться на какую-то более твер­дую и объективную почву. Этой почвой должен явиться непосредственный письмен­ный наш язык, взятый к тому же в отрезке достаточно широком.

Представляется, что язык революционной поры, то есть с округ­лением за двадцатипятилетний период, и такой же отрезок, взятый вглубь, то есть свидетель­ства нашего письменного языка за последние пятьдесят лет, должны служить отправною базой для предстоящей работы.

Здесь, в этом материале, должна быть почерпнута вся проблематика по части устойчивых и колеблющихся норм нашего письма, в этом же материале, именно в части выдержанных, вполне устойчивых элементов письма, долж­но искать опоры в решении всех вопросов, относящихся к установлению унифициро­ванной орфографии и пунктуации. Непра­вильно, недостаточно было бы в этом смысле опираться на свидетельства нашего языка лишь ближайшего, к нам примыкаю­щего, скажем, двадцатипятилетнего, отрезка време­ни. В согласии со сказанным выше мы должны вообще учитывать исторические написания, отдаленной и близкой к нам поры, и особенно, конечно, важны для нас показания языка ближайшего к нам, вместе с тем достаточно широкого, перио­да. Это и есть приблизительно пятидесятилетний, к нам примыкающий, хронологический про­межуток, как пора, в которую должны были формироваться и отстояться все те явления, которые служили бы к установлению цельной системы и современного нашего литературного языка и современ­ного  письма.

Стоящая перед нами задача по установ­лению единой орфографии и пунктуации есть дело первостепенной важности, как залог общего культурного нашего роста. О важности этой задачи говорит непосредственное внимание к ней со стороны высших правительственных органов, выра­зившееся в назначении особой Правитель­ственный комиссии для проведения всего дела.