История слова «мандарин» и этическая дилемма Бальзака

Предисловие «Грамоты.ру»

Рубен Александрович Будагов (1910–2001) — советский лингвист, специалист в области общего и романского языкознания. Родился в Ростове-на-Дону, окончил Ростовский педагогический институт и поступил в аспирантуру на кафедру романской филологии Ленинградского университета. Ученик академика Л. В. Щербы, он воспринял от Льва Владимировича интерес как к истории романских языков, так и к проблемам общего языкознания.

В 1936 году, окончив аспирантуру, Р. А. Будагов стал доцентом кафедры романской филологии ЛГУ. В 1942 году был назначен на должность заместителя декана филологического факультета ЛГУ и трудился на этом посту в тяжелейших условиях блокады Ленинграда. Был награжден медалью «За оборону Ленинграда», орденами Трудового Красного Знамени, Дружбы народов и «Знак почета».

В 1947–1948 годах Р. А. Будагов — декан филологического факультета ЛГУ, а спустя несколько лет он возглавил кафедру романской филологии филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, на которой проработал почти полвека. Его перу принадлежат свыше 300 работ, в том числе по теории и истории языкознания, социолингвистике, лингвокультурологии, истории романских языков. Рубен Александрович — автор нескольких учебных пособий по языкознанию, трудов о языке и стиле русских писателей.

История слова «мандарин» и этическая дилемма Бальзака

В современном русском языке есть два разных слова-омонима: «ман­дарин — цитрусовое дерево... с не­большими плодами, напоминающими апельсины; плод этого дерева» и «мандарин — государственный чинов­ник старого феодального Китая... ли­цо привилегированного сословия (на­звание дано португальцами)»¹. Обра­тим внимание, как образовались эти омонимы, и начнем анализ со второго слова.

Его этимология до сих пор вызы­вает споры. Обычно считается, что слово возникло в португальском язы­ке в результате контаминации сан­скритского mantrinah ‘советник’ и португальского mandar ‘приказы­вать’. В самом португальском языке слово известно уже с 1514 года, а затем оно стало проникать и во многие дру­гие языки: с 1581 года встречается во французском, с 1615 года — в итальянском и т. д.² Что касается его омонима (мандарин ‘цитрусовое дерево и плод этого дерева’), то, во-первых, это слово возникло гораздо позднее, и, во-вторых, оно имеется далеко не во всех тех языках, где бытует мандарин ‘государственный чиновник феодаль­ного Китая’. Любопытно, что в самом португальском языке, откуда имя су­ществительное стало распространять­ся, фиксируется только «мандарин» ‘государственный чиновник феодального Китая’ (mandarin), тогда как «манда­рин» ‘дерево’ и ‘плод дерева’ пере­дается другим словом — laranja (ср. исп. naranja), собственно «апельсин».

Обычно считается, что мандарин как ботанический термин возник позд­нее и первоначально был связан с мандарин в «государственном» зна­чении. При этом выдвигаются ассоциации двух типов. Одни считают, что развитие было определено цветовой преемственностью (плод мандарин на­поминал золотисто-желтый цвет одеж­ды мандарина-человека)³, другие утверждают, что преемственность здесь была иная: плод, который пода­вался на стол мандарину, «важному чиновнику», вскоре получил название от названия самого чиновника⁴. Развитие определялось так: особый плод, предназначенный мандарину → мандариновый плод → мандарин.

Возникшая таким образом полисе­мия слова мандарин оказалась, одна­ко, нежизненной, а поэтому и не­устойчивой. Эти ее особенности были определены следующими причинами: слово мандарин в «государственном» значении делалось все более специ­альным и историческим, тогда как слово мандарин в ботаническом осмыслении становилось все более распространенным и все менее связы­валось с привычками и нравами фео­дальных мандаринов. В результате только наметившаяся было полисемия слова мандарин распалась, образовав омонимы, следовательно, два разных слова. Однако для исторической се­масиологии и для истории культуры интересно, что анализируемые омо­нимы некогда образовывали хотя и временную, но все же бесспорную полисемию.

Но были и чисто языковые мотивы, обусловившие непрочность наметившейся полисемии, причем в разных языках эти мотивы были различными. С одной стороны, слово мандарин в его «государственном» значении претендовало на универсальность и проникло во многие языки, а с другой — возможность возникновения ботанического значения в разных языках была представлена неодинаково. В самом португальском, откуда слово «двинулось» в европейские языки, такой возможности вовсе не оказалось. В других языках условий для формирования будущей омонимии тоже не создавалось, так как ботаническое значение с самого начала выделилось в особое слово с особым окончанием, отличным от окончания слова в его «государственном» аспекте. Следовательно, исконно здесь возникли разные слова, минуя этап полисемии.

Доказательство: испанское сущест­вительное mandarin в «государствен­ном» значении и mandarina в ботани­ческом значении (чаще naranja mandarina). Так же дифференцированы и формы немецкого языка: Mandarin и Mandarina. Различие в грамматическом роде между каждой парой по­добных существительных усиливает эти дифференцирующие тенденции. Но имеются и такие европейские язы­ки, в которых, как и в русском, оба слова сейчас находятся в омонимиче­ских отношениях друг к другу. Тако­вы, например, итальянские mandarino в «государственном» значении и man­darino в ботаническом значении. В аналогичных оппозициях оказались и английские омонимы mandarin и mandarin, румынские омонимы man­darin и mandarin и т. д.

Таким образом, в разных европей­ских языках сложилось три типа взаимоотношений между словами мандарин в «государственном» значе­нии и мандарин в ботаническом значении. Одни образования никогда не знали подобной смысловой ситуации. К ним относятся языки, в которых мандарин в ботаническом значении вовсе не встречается. Другие языки, напротив того, пережили этап вре­менной полисемии, когда в самом слове сформировались значения, лишь в результате временных исторических ассоциаций оказавшиеся связанными. Непрочность и относительность по­добных сцеплений привели к двум ре­зультатам: в одних языках образовались два слова-омонима, а в других — два слова, никогда не бывшие омони­мами, так как мандарин в ботаниче­ском значении с самого начала своего возникновения морфологически стало оформляться иначе, чем мандарин в «государственном» осмыслении.

Но здесь возникает совсем иной во­прос по сравнению с предыдущими. Он существен не только для истории анализируемого слова, но и для исто­рии культуры в широком смысле.

Несмотря на то что существитель­ное mandarin в «государственном» значении бытует на правах «историз­ма» почти во всех европейских язы­ках, его судьба во французском сложилась несколько иначе. Здесь man­darin не только историческое слово, но и образование, входящее в широко распространенное устойчивое сочета­ние: tuer le mandarin, буквально ‘убить мандарина’. Это выражение употребляется только иносказательно: если бы можно было одним нажатием кнопки обречь на смерть неизвестного дряхлого мандарина в глухом месте старого Китая, обогатиться за его счет и остаться безнаказанным, то кто бы воздержался от подобного поступ­ка?⁵

Возникновение выражения обыч­но приписывается Руссо или Шатобриану, хотя ни у одного из этих писателей его найти не удалось⁶. Де­ло в том, что в «Гении христианства» Шатобриана (1802) обнаруживаем сходную этическую альтернативу («можно ли или нельзя мысленно убить в Китае никому не нужного старого человека, стать наследником его состояния и остаться безнаказан­ным»), но самого словосочетания убить мандарина у французского писателя нет⁷. Так факт языка tuer le mandarin (устойчивое выражение с определенным смыслом) стал отож­дествляться с фактом более широкого значения — этической дилеммой, еще не имевшей определенной устойчивой языковой формы выражения.

Источником французского tuer le mandarin является роман Оноре де Бальзака «Отец Горио» (1834). Меж­ду героем этого романа, очень бедным молодым студентом Растиньяком, и его другом, студентом Бьяншоном, происходит такой диалог. Бьяншон спрашивает:

—  Отчего у тебя такой озабоченный вид?
—  Меня одолевают дурные мысли...
—  От мыслей можно излечиться.
—  Как?
—  Надо им поддаться.
—  Ты смеешься, сам не зная над чем. Чи­тал ли ты Руссо?
—  Читал.
—  Помнишь то место, где он спрашивает, как бы читатель поступил, если бы смог раз­богатеть, убив в Китае старого мандарина од­ним лишь усилием воли, не выезжая из Па­рижа?
—  Помню.
—  Ну и что же?..
—  А очень стар твой мандарин? Впрочем, мо­лод или стар, в параличе или в добром здоро­вье, все равно... Черт подери! Сказать по прав­де — нет⁸.

Растиньяк вновь разъясняет свой вопрос, но снова получает отрицатель­ный ответ. По прошествии некоторого времени, уже в другом месте романа, аналогичный вопрос задает теперь Бьяншон Растиньяку:

— Итак, мы убили мандарина?..
— Нет еще, — ответил Растиньяк, — но он уж издает предсмертные хрипы.
Медик принял эти слова за шутку, но они не были шуткой⁹.

Теперь вернемся к соотношению между этической дилеммой «убить мандарина» и способом ее выражения во французском языке. Мы видели, что сама этическая дилемма возникла раньше, чем устойчивое словосочета­ние tuer le mandarin. Первоначально подобная дилемма могла передавать­ся описательно, и только под пером Бальзака в его романе «Отец Горио» она приобрела совершенно определен­ную форму выражения. Все попытки обнаружить словосочетание tuer le mandarin до Бальзака окончились не­удачей¹⁰. Поэтому можно утверждать, что именно Бальзак является автором выражения, которое приобрело во французском языке значение, близкое к идиоматическому.

Хотя авторство Бальзака в создании устойчивого словосочетания tuer le mandarin не подлежит никакому со­мнению, сам писатель нашел нужным приписать его Руссо, направив буду­щих исследователей по ложному сле­ду. Отослав к Руссо, Бальзак, по-видимому, стремился убедить своих читателей, что сама дилемма, стоя­щая за выражением tuer le mandarin, не могла не интересовать такого писа­теля, как Руссо. Дилемма оказалась гораздо более многоплановой и слож­ной, чем само словосочетание tuer le mandarin.

Хотя tuer le mandarin как устойчи­вое словосочетание с определенным значением бытует только во французском языке, оно получило резонанс и за его пределами. Этот резонанс мог усиливаться или ослабляться в зависимости от того, вспоминали или забывали саму дилемму, стоящую за анализируемым выражением. Известно, что Раскольников у Достоевского («Преступление и наказание») пережил муки, аналогичные мукам баль­заковского Растиньяка. Раскольников вспоминает великих ученых — Ньютона и Кеплера, считая, что таким людям «все дозволено» для достижения их предначертаний. Но, как тонко заметил еще Д. И. Писарев в своей яркой статье об этом романе Достоевского, «люди, подобные Ньютону и Кеплеру, никогда не пользовались кровопролитием как средством популяризировать  свои  доктрины»¹¹.

Известно, что Достоевский высоко ценил романы Бальзака, в частности и в особенности «Отец Горио» и «Утраченные иллюзии». По свидетельству одного из лучших знатоков творчества Достоевского Л. П. Гроссмана, автор «Преступления и наказания» в черновой редакции своей знаменитой «Речи о Пушкине» вспоминал Растиньяка в связи с образом Раскольникова. «В одном романе Бальзака нищий студент в тоске перед нравственной задачей, которую не в силах разрешить, задает своему товарищу вопрос о праве на убийство бесполезного существа в виде параболы о дряхлом, больном мандарине. Дилемма поставлена с необыкновенной остротой: „Вот ты, нищий, захотел бы сказать — Умри мандарин, — чтобы сейчас же получить миллион?“ В этом вопросе парижского студента уже намечается та нравственная задача, которую попытался разрешить и петербургский нищий студент Рас­кольников»¹².

Так, казалось бы, чисто француз­ское устойчивое словосочетание tuer le mandarin в определенных случаях может выходить за пределы француз­ского языка и подвергаться всевозможным смысловым и формальным трансформациям. Возможность воз­никновения дилеммы, составляющей содержание выражения tuer le man­darin в разных социальных и истори­ческих условиях, у разных народов и в разное время, определила по­движность самого сочетания слов, са­мой формулы tuer le mandarin. Но если во французском анализируемая формула превратилась в устойчивое словосочетание и, следовательно, ста­ла фактом языка, в других языках она таковой не является. Здесь анало­гичное словосочетание возможно лишь как потенциальная литературная ре­минисценция.

История слова мандарин, а затем истории двух слов мандарин и ман­дарин и словосочетания tuer le man­darin лишний раз доказывают, что современный исследователь лексики обязан уметь не только разграничи­вать такие понятия, как синхрония и диахрония, стихийное и сознательное, но и понимать многообразные формы постоянного взаимодействия между ними. Тогда факты словаря предстанут и в своих лингвистических, и в своих общекультурных аспектах.