«Простое прилежное читание»

Заимствование языковых теорий обычно связано с усвоением отдельных элементов культуры. Какой взгляд на язык был свойствен для западного мира и какой — для допетровской Руси? Как под влиянием западных грамматических идей, перенесенных на почву русского языка в XVI–XVII веках, менялось отношение к языку и способам его изучения? Какова была роль чтения в деле овладения книжным языком в допетровской Руси и какие тенденции и направления античной грамматики развивались в русле кирилло-мефодиевской литературной традиции? Об этом пойдет речь в этой статье.

Если в средневековой Европе германские языки существовали в основном в разговорной форме, то у славян было два письменных языка: так называемый старославянский, созданный Кириллом и Мефодием для богослужения на родном языке славян, и народно-разговорный язык, служивший средством повседневного общения. Письменная форма последнего у разных славянских групп появляется в разное время.

Обучение письму на родном языке у германцев было первой ступенью, после которой начиналось «настоящее» грамматическое обучение — обучение языку культуры, которым считалась латынь. План организации такой двухступенчатой школы в беседе с архиепископом Верфертом излагает король англосаксов Альфред: на первой стадии ученики изучают наиболее значительные произведения античности на родном языке (это означало научиться читать «по-английски»), а на второй стадии, читая оригиналы, изучают саму латынь. По такому же образцу строил учебные пособия сенгалленский монах Ноткер III (X век): эти пособия носили характер пояснений к произведениям античных авторов и использовались только на начальной ступени обучения. После того как ученик овладевал латынью, необходимость в пояснительном тексте на местном языке отпадала. Поэтому в средневековой Европе местные языки, использование которых носило вспомогательный характер, не могли «дорасти» до полноценных языков книжности.

Так как конечной целью обучения была латынь — неродной для обучающихся язык, — то главным пособием при его освоении стала грамматика. Основным учебником латинской грамматики в средневековой школе была первая часть руководства Элия Доната (ок. 350 года), в средние века называемая Ars minor.

Предметом изучения на Руси был церковнославянский язык, во многом сходный с повседневным русским языком, поэтому развернутых грамматических описаний языка не требовалось, обучение происходило в процессе чтения. Считалось, что достаточно усвоить лишь те грамматические формы, синтаксические конструкции и слова, которых нет в обиходном языке. Например, очень сложным считалось овладение системой глагольных времен.

Таким образом, в рамках греко-славянского мира, частью которого была Московская Русь, преобладал текстологический подход к обучению литературному языку, в то время как для католического Запада характерным был подход грамматический.

В основе обучения литературному языку в Московской Руси лежало не зазубривание грамматических правил, склонений и спряжений слов (как это делали на Западе), а чтение и запоминание литературных текстов.

При овладении книжным языком носитель языка шел от текста к смыслу. Как писал Иван Вишенский, обучение языку осуществлялось «простым прилежным читанием»: «Традиционный способ пассивного усвоения церковнославянского языка не предполагал существования системы правил, которые могли бы использоваться при создании новых текстов. Обучение языку в принципе ориентировалось на канонические (богодухновенные) тексты и было призвано в первую очередь обеспечить понимание этих текстов». Чтению этих текстов отводилась ключевая роль при овладении церковнославянским языком.

«Тленной» учености Запада, опирающейся на концепцию «семи свободных искусств», русские книжники противопоставляли «беззавистную отеческую науку». В России грамотным человеком считался не тот, кто знает правила грамматики, а тот, кто много читает и знает тексты Священного Писания. Такой способ обучения назывался начетничеством. Многократно перечитывая и заучивая наизусть «богодухновенные» тексты, человек становился грамотным, то есть начетчиком.

Книжность и книги, в которых грамматическая форма и смысл существовали в нерасторжимом единстве, на Руси ценились высоко, а ремесло книжника было приравнено к священнодействию. Так, уже в самом начале приобщения Киевской Руси к традиции общеславянской книжности открытие киевским князем Владимиром школ было воспринято автором «Повести временных лет» как исполнение библейского пророчества. «Симъ же раздаяномъ на ученье книгамъ, — пишет летописец, — събысться пророчество на Русьстей земли, глаголющее: Во оны днии услышать глусии словеса книжная и яснъ будеть язык гугнивых».

Развернутые грамматические пособия, приспособленные для описания общеславянского языка, стали появляться в XVII веке на юго-западе Руси, наиболее плотно контактировавшей с Европой. Мелетий Смотрицкий в предисловии к Виленскому изданию своей «Грамматики» (1618 год) указывает, что образцом для его сочинения послужили аналогичные пособия латинские и на Западе же вышедшие пособия греческие. Московские книжники — ревнители и защитники кирилло-мефодиевского наследия — с большим недоверием относились к такой новации: они считали, что «искусственные правила не могут... прилагаться к уже существующим богодухновенным текстам: в них смысл задан, и применение подобных правил приводит к искажению этого смысла».

Итак, грамматика не учитывает содержания. Тот, кто овладевает формой, может при помощи грамматики создавать новые тексты, правильные с точки зрения этой самой формы, но не содержания. Ведь грамматика — это только «модель мира», служащая для построения новых текстов. Она позволяет порождать такие произведения словесности, содержание которых будет новым. Конечно, среди этих новых текстов могут оказаться и тексты, отрицающие книги христианского канона.

По представлениям средневековых людей, мир — это книга, текст, который написан рукой Творца и заключает в себе сокровенный смысл. Как они считали, чтение книги, дарованной Творцом, является обязанностью христианина. Человек же, овладевший законами грамматики, — грамматист — способен моделировать новые тексты, а значит, и новые миры.

Подвергая язык анализу, грамматист отделяет форму от содержания и тем самым противопоставляет их друг другу. Противопоставление формы содержанию (смыслу) ведет к отрицанию этого последнего. Поэтому анализ явлений литературного языка, по представлениям московских книжников, в итоге оборачивается сомнением в незыблемости литературной традиции, ведущим к отрицанию сакрального содержания грамматических форм. Защитники наследия Кирилла и Мефодия утверждали, что грамматическая наука Запада, позволяющая составить мнение о предмете, в итоге ведет к сомнению и отрицанию самого предмета. Указывая на это обстоятельство и называя западную ученость «тленной», московские книжники писали: «Всемъ страстемъ мати мненiе, мненiе — второе паденiе». Потому наследники Кирилла и Мефодия не отделяли форму от содержания. По их мнению, истинное содержание предполагало истинную форму выражения, и наоборот.

В этом, кстати, обнаруживается связь между славянской книжной традицией и учением древних эллинских философов. Ведь еще для античных авторов Слово было вещно, оно обладало цветом, весом и глубиной. Грамматисты и писатели ощущали неразрывную связь между словом и понятием, кругом предметов, который этим словом обозначен. Древние не допускали мысли, что слово может нести какое-то ложное содержание, что им может быть выражена какая-то вымышленная ситуация, существующая лишь в воображении автора. Слово не отделяли от Дела. Действие воплощало Слово, со свершением Слово обретало плоть и кровь.

Так, Слово само по себе предшествовало творческому акту и определяло поступок. Следование «речам своей родины» считалось долгом. Слова-речи Отчизны воспринимались как приказ, закон. Поэтому греческое слово rema на латынь переводили как lех.

Представление о вещности Слова, о связи формы выражения с сокровенным смыслом присуще и христианскому сознанию: «Слово плоть бысть». Такое представление прочно укоренилось в кирилло-мефодиевской традиции. Необходимо отметить, что уже в античном мире впервые был поставлен вопрос об изучении языка со стороны формы. При этом александрийцы-аналогисты, считая такое изучение необходимым, предлагали упорядочить греческий язык при помощи выявленных ими правил и норм. Противники александрийцев — аномалисты-стоики — наоборот, утверждали, что грамматика не может быть организующей силой языка, а в литературной практике следует ориентироваться не на отвлеченные правила, а на то, как употреблены слова в произведениях классиков. Таким образом, стоики во главу угла ставили не грамматику, а «простое прилежное читание» литературных текстов.

Стоики считали, что александрийские ученые стремятся навязать эллинской речи чуждые ей нормы и, редактируя древние тексты по своей грамматике, портят то, что для всех благодаря употреблению стало привычным и законным. В итоге аналогисты вынуждены были пойти на компромисс и признать, что обычай имеет в языке не меньшее значение, чем аналогия, и «правильно» — это то, как в литературных текстах, а не как в грамматических пособиях.

Было признано, что в деле освоения языка знание текстов как таковых, начитанность куда важнее, чем знание правил.

Такое понимание словесного искусства в христианскую эпоху продолжало сохраняться в грекоправославном мире. В одном из византийских грамматических руководств, например, говорится о том, как важно знать особенности стиля христианских авторов, чтобы иметь возможность легко отличить настоящий «богодухновенный» текст от поддельного: «Необходимо же, чтобы грамматик знал имена и речь евангелистов, чтобы не было принято чуждое и ложное Евангелие: ведь есть писания омонимичные и ложные, как [так] называемый Апокалипсис Святого Павла. Ведь не Святого Павла он, но другого Павла, еретика Самосатского, от которого произошли павликиане». Таким образом, и для традиции византийского языкознания была характерна практика начетничества, «простого прилежного читания» литературных текстов.

Практика чтения и заучивания литературных текстов — отрывков из поэм и прозаических произведений — была характерна и для латинской античной школы. Между тем, когда на западе империи стало утверждаться христианство, когда общественные школы пришли в упадок, а их сменили школы монастырские и церковные, возникла необходимость в изменении учебной программы. Чтение в церквах текстов, прославляющих Юпитера и других божеств языческого Пантеона, считалось недопустимым. В этой связи часто упоминается письмо папы Григория Двоеслова¹ епископу Дезидерию, который практиковал чтение таких текстов (за неимением других) в открытой им школе. Разгневанный римский понтифик писал Дезидерию: «Мы узнали, что Ваше Священство обучало некоторых прихожан грамматике. Мы считаем это грубым нарушением, потому что похвала Христу несовместима с похвалой Юпитеру, исходящей из одних и тех же уст. Считайте, что распевание стихов является тяжким грехом и кощунством для епископа».

Так, отказываясь от античной практики освоения литературного языка, основанной на чтении текстов с христианской точки зрения заведомо неистинных, западная филологическая мысль отказывалась и от текстологического подхода к языку, заменяя его грамматическим. Постепенно была утрачена и античная культура чтения. В греко-православном мире такого отторжения античности не происходило: изучению текстов Гомера в византийской системе обучения уделялось не меньше внимания, чем литературным текстам христианского канона.

На Западе же пособие Элия Доната, сухое и краткое, из которого были исключены примеры античной классики, стало первым и главным грамматическим руководством по латыни; лишь после освоения «Доната» школьники переходили к изучению латинских вариантов Псалтыри и Евангелия. В мире православного славянства, напротив, текстологический подход сохранялся как единственный и главный вплоть до XVII века, и лишь в эпоху приобщения России к западноевропейской культуре, когда общеславянский язык вытеснялся из различных областей литературной практики, место Псалтыри, Часослова и Евангелия заняли учебники, аналогичные учебникам европейских грамматик, в первую очередь «Грамматика» Смотрицкого, «простословия» и, наконец, «Слово учительное к отрокам» Феофана Прокоповича.

Ориентируясь на западную традицию, создатели русских грамматик рассматривали язык уже не только как средство выражения смысла, не как данность, дарованную свыше, но как средство коммуникации, которое необходимо приспосабливать к требованиям времени.

Поэтому в XVI–XVII веках появляются построенные по образцу грамматики Доната «простословия», в некоторых вариантах имеющие подзаголовок «Некнижное обучение грамоте». Этим как бы дополнительно указывается, что этот учебник является руководством не по церковнославянскому языку, а по языку народно-разговорному, употребляющемуся в практике устного общения, делопроизводства и в юридических документах. Практика «простого прилежного читания» церковнославянских текстов постепенно уходит в прошлое. Благодаря этим «простословиям» происходит кодификация норм разговорного языка, который приобретает статус литературного языка. Этому языку обучают в школе, и обучение ему основывается не только на чтении текстов, но и на овладении правилами грамматики.