«Набросал стишата», или О стратегии авторской скромности

Недавно о речевой стратегии Бродского, которую упомянул Петр Вайль, вспоминали при обсуждении слова творчество. Обсуждение начала художница-дизайнер, создательница удивительных нарядов в стиле арт-фолк, которые она творит с нуля, включая самолично посаженные семена льна и самолично собранные дикие и культурные красильные растения, из которых получается палитра оттенков пряжи от молодой хвои до закатного неба. 

Можно ли употреблять это самое слово творчество в отношении себя самого — вот в чем был вопрос. «Люди, объясните мне, что не так со словом творчество? Уже не первый раз встречаю у френдов и прочих уважаемых людей мысль, что творчество, а тем паче мое творчество, — это фу-фу-фу какая пошлость. Что в приличных кругах так не выражаются. А я выражалась в том числе про „моё“ — мне казалось это совершенно нейтральной формулировкой, без всякого там самолюбования, просто совокупность всего, что человек напридумывал в той или иной области, безоценочно... Как говорить-то надо?»

Здесь пора в очередной раз осознать, что то, что мы называем русским (в данном случае) языком, на самом деле является сложной совокупностью близких, но не совпадающих на сто процентов языков.

Есть социальные варианты, региональные… Можно легко представить себе двух людей, говорящих по-русски, каждого из которых повергнут в недоумение слова собеседника, — одного, допустим, слово газлайтинг, а другого — впрок или купно.

Разные слова бросаются в глаза, а то, что одно и то же слово может иметь разную окраску, осознается хуже. Так или иначе, но, по-видимому, в языке одних людей (большинства) слово творчество имеет возвышенные коннотации, как и вся словообразовательная цепочка: творец — творческий — творчество.  А в языке других (меньшинства) творчество таких коннотаций не имеет. Ведь говорят же детское творчество, творческий отпуск, вовсе не предполагая обязательное создание при этом материальных или духовных ценностей.

Но дело даже не в этом. Слово творчество в любом случае таки имеет положительную оценку, даже если и детское. И, знаете, даже этого хватает, чтобы оно не «поместилось» в рамки забавного речевого этикета, опять-таки не общепринятого, но вполне распространенного, который мягко принуждает в разговоре о себе и своих произведениях в первом лице использовать сниженные на несколько порядков синонимы.

Отсюда вместо стихов и эссе возникают стишки, мазки, эссейчики, а то и стишата Бродского.

Статейка, материал, набросал, допилил... А ведь в третьем лице слова стихи, картины, статья, сочинил звучат полностью нейтрально. 

Один из комментаторов вспомнил: «Знаю профессиональных фотографов, которые о собственных фотографиях говорят: карточки, картинки». А вот пишет отцу, да, изгнанный из Литинститута за поведение, но, в общем, уже вполне публикующийся в 1962 году литератор: «Дорогой Донат, дело в том, что я сам не твердо знаю, какие мои стишки напечатаны, т. к. я ― балда, посылаю штуки по три, а напечатали, судя по денежкам, по одному»¹. Денежку мы уже разбирали, но ведь тут она возникает в пару к стишкам, поддерживая стратегию авторской скромности.

О важности и противопоставлении именно первого лица третьему тоже упоминалось в обсуждении: «Я не стал бы говорить „творчество“ про мое — в смысле, я могу сказать творчество моей сестры, но про свое скорее скажу конкретно: мои песни, мои тексты, мои расследования…».

Стишки, эссейчик, карточки… Необходимое этикетное снижение ценности часто достигается с помощью диминутивов, у которых функций вообще-то видимо-невидимо, и вот одна из них: при упоминании говорящим своего произведения преуменьшить его «ранг», чтобы не показаться хвастливым, излишне самоуверенным. В НКРЯ можно найти в таком употреблении и стишки, и сборничек, например, в речи героя документального фильма «След на песке» из цикла «Письма из провинции», показанного на канале «Культура» в 2012 году. Это и социально одобряемая стратегия избегания пафоса, и в какой-то степени защитная стратегия: критика теряет смысл.

Что такое бывшие диминутивы и как они возникаютЗяблик, ласточка, букашка потеряли связь со своими «родителями» и стали самостоятельными словамиА вот наблюдения иноязычного лингвиста над подобным употреблением диминутивов в русской академической среде: «Экспрессивные производные используются в целях отрицательной оценки (иронической, уничижительной, презрительной), которая может быть направлена… на самого говорящего (самоирония, желание не выглядеть смешно, боязнь показаться хвастуном и т. п.): …Я могу вам подбросить свои соображеньица; Тут у меня кой-какие замечаньица есть; Докладец мой слышали? Я набросал введеньице».

Корни такой речевой стратегии, по-видимому, довольно старые, посланейце мое (о своем литературном произведении) встречается в допетровскую эпоху. 

Как раз тогда жесткий этикет предписывал использовать уничижительные образования в отношении самого говорящего и всего, к нему относящегося. 

Этот этикет канул в Лету столетия назад, но, как видим, кое-что осталось. Более того, тот же Петр Вайль, вспоминавший о Бродском, находил аналогичное употребление в гораздо более далеком прошлом и даже за рамками русского  языка: «В круге римских поэтов I века говорили версикули, что примерно и переводится как стишки. Я думаю, что, может быть, он вот это отношение и взял оттуда»².