Подсказки для поиска

Внимательный

Внимающий

Спасибо за внимание

Принимая во внимание

Обратите внимание

«Справедливый, гуманный и кристальной честности человек»

В статье рассматриваются проблемы теории и истории языкознания рубежа XIX–XX веков, получившие развитие в трудах видного лингвиста Дмитрия Николаевича Кудрявского (1867–1920). Автор обращает особое внимание на обзор научных идей, изложенных в новаторском курсе лекций «Введение в языковедение», их связь с новыми тенденциями в отечественной и мировой науке начала XX века и подчеркивает их значение для осмысления последующей лингвистической традиции в России. В статье приведены также малоизвестные факты сотрудничества Д. Н. Кудрявского с «Энциклопедическим словарем» Брокгауза и Ефрона.

Только постоянное нарушение живой речью устанавливаемых правил напоминает нам о том, что язык живет, что он не может мириться с теми рамками, которые искусственно хотят ему навязать: изучение языка никогда не может поспеть за его движением и только для мертвых языков могут быть установлены твердые грамматические правила. Д. Н. Кудрявский

Дмитрий Николаевич Кудрявский принадлежал к замечательному поколению русских лингвистов, чьи традиции не только впитали глубокие знания языков и культур разных народов и понимание ценности исторического подхода к лингвистике, но и предвидели становление нового философского языкознания XX века с его вниманием к разработке грамматической теории современных языков, социологизму и живой, не письменной и не кодифицированной речи.

Притом что Д. Н. Кудрявский находился несколько на периферии от научных центров (значительная часть его научной биографии была связана с Дерптским, или Юрьевским, университетом, располагавшимся тогда на западной окраине Российской империи), его работы стали широко известны, и их автор имел авторитет и у столичного круга лингвистов.

Одним из доказательств этого явилось участие Д. Н. Кудрявского в работе над «Энциклопедическим словарем» Брокгауза и Ефрона, где ученому отводилась едва ли не самая ответственная роль: он готовил статьи и обзоры по грамматической терминологии. Среди них такие сложные заметки, как Подлежащее, Предлог, Предложение, Предложный падеж, Родительный падеж, Союз, Страдательный залог, Субъект, Существительное имя, Управление, Части предложения и части речи, Частицы и др. В этих емких, порой совсем небольших материалах, написанных Д. Н. Кудрявским в русле классической индоевропеистики, видны были недюжинная сила его лингвистического таланта и отличные знания древних языков. По сути дела многие статьи Д. Н. Кудрявского для этого издания представляли собой мини-исследования традиции того или иного языковедческого явления, истории его бытования в разные эпохи и эволюции в процессе исторического развития. Такова, например, исключительная по содержательной ценности и богатству языкового материала статья «Предложный падеж»1.

Предложный падеж — русское название древнего местного падежа, данное ему потому, что он употребляется теперь только в соединении с предлогами (в, на, о, по, при). Местный падеж в индоевропейских языках в единственном числе образуется двумя способами:

1) в смысле местного падежа употребляется чистая основа, оканчивающаяся на некоторые согласные и на -i и -u (например, скр. murdhni — «на голове», греч. αἰέν — «всегда»); неопределенное наклонение на -μεν, как δόμεν — «дать», ἔμμεν — «быть», представляет также местный падеж; скр. antár «внутри», лат. inter «между», греч. νυκτωρ «ночью», лат. dius «днем» (noctu diusque — «ночью и днем») — все это остатки того же образования местного падежа;

2) все основы могут образовывать местный падеж с суффиксом -i: οἴκοι «дома», Ἰσθμοῖ «на Истме», ἀμαχεί «без битвы», лат. domi (из *domei) «дома», Romae (древн. Romai) «в Риме», церк.-слав. руцѣ — «в руке» (ѣ из -ai), греч. πόλει «в городе», скр. sunávi «в сыне», ποιμένι «в пастухе, пастуху», Carthagine «в Карфагене» и др.

Во множественном числе местный падеж имеет три суффикса: -s, -su, -si; остатки их находят во всех индоевропейских языках, что указывает на их индоевропейскую древность. Таковы, например, греч. λύκοις, Ἀθήνησι «в Афинах», санскр. ávisu, «в овцах». Церк.-слав. окончание -хъ соответствует санскр. -su. В двойственном числе местный падеж в санскр. и церк.-слав. языках совпадает с родительным падежом и имеет, по-видимому, родственные окончания: скр. -os, церк.-слав. -оu (вероятно, из -ous или -eus). Греческий язык гомеровский имеет окончание -ουν, аттический -οιν.

Основное синтаксическое значение местного падежа можно определить так: в местном падеже ставится имя того, внутри или в пределах чего совершается действие, выражаемое сказуемым. Таким образом, местный падеж обозначает место, где совершается действие, и время, когда оно происходит. В церк.-слав. и древнерусском языках местный падеж употребляется еще без предлогов в этом первоначальном значении; например церк.-слав. семь мѣстѣ — «в этом месте», да не будетъ бѣгство ваше зимѣ — «зимой»; др.-рус. Киевѣ — «въ Кiевѣ», Новгородѣ — «въ Новгородѣ». В других языках (кроме санскрита и зендского) местный падеж обыкновенно по форме совпадает с другими падежами, так что иногда трудно определить, имеем ли мы дело с местным или с каким-либо иным падежом. Так, в греческом языке местный падеж совпал с дательным и творительным, причем формы местного падежа и дательного падежа употребляются совершенно одинаково; напр.: αἰθέρι (местн. п.) ναίων — «живущий в эфире», Αἰγύπτῳ (дат. п.) — «в Египте». В латинском языке местный падеж совпал с ablativ’ом и творительным; например, intempesta noctu — «в ненастную ночь».

Самым известным лингвистическим трудом ученого, не потерявшим своей научно-педагогической ценности, стал учебник «Введение в языкознание»2, изданный дважды и получивший широкую известность уже в его время. Эту книгу автор посвятил своей жене Александре Алексеевне Шалиной (Кудрявской).

Отечественная наука рубежа XIX–XX столетий находилась на перекрестке традиций, негласно «соревновавшихся» одна с другой: неограмматические тенденции в языке с их интересом к структуре современного речеповедения уже наступали на пятки Фортунатовской школе с ее крепкими историческими корнями, индоевропеистикой, публикациями памятников письменности и т. д. Но и в Московской лингвистической школе этот переход чувствовали передовые умы науки, обратившиеся в 1910-х годах к анализу интонации и грамматики (А. М. Пешковский), изучению системы синтаксических явлений и введению систематического курса современного русского литературного языка (А. А. Шахматов).

Правда, актуального новым потребностям времени введения в такой курс практически не было за исключением книги профессора Виктора Карловича Поржезинского «Введение в языковедение», выдержавшей с 1907-го по 1916 год четыре издания и написанной хотя и оригинально, но под сильным влиянием «научных идеалов» учителя — академика Филиппа Федоровича Фортунатова. В ней были обозначены ключевые разделы курса: предмет языкознания; сведения из истории данной науки (в 4-м издании с замечательными портретами лингвистов); отдельная глава была посвящена генеалогической классификации языков с приложением карт и пособий; после нее шел раздел о неиндоевропейских языках; потом автор описывал физиологию звуков речи, немного говорил об ударении и «психических ассоциациях»; он подошел к проблемам «отдельных слов языка», «формы в языке» и «формальных классов слов» и здесь же дал обзор морфологической классификации языков.

Отдельную главу В. К. Поржезинский посвятил словосочетанию и предложению; сказал также об изменениях «фактов языка» — о значениях слов в бодуэновском ключе, об утратах слов и возникновении новых лексем, о «распадении языка на наречия». Наконец, завершил книгу актуальным в то время вопросом о происхождении языка и об искусственных языках3. Последние главы — самые интересные в том смысле, что ученый нащупал новые тенденции в развитии лингвистической науки и дал конкретный разбор этих явлений живой речи (например, заимствований и др.).

Учебник Д. Н. Кудрявского менее традиционен. Он не являлся непосредственным воспитанником Ф. Ф. Фортунатова, как В. К. Поржезинский, и принадлежал к другой ветви отечественного языкознания, хотя, безусловно, взращивался в период расцвета компаративистики. Поэтому в «Предисловии» автор обозначил главную идею своего труда так: «Не гонясь за подробностями и ограничивая историю языкознания лишь самым необходимым, в своем изложении я старался представить по возможности цельный и связный облик современного (курсив наш. — О. Н.) языкознания»4. Обратим внимание, что в заглавии книги и далее в тексте он употребил привычный нам термин языкознание в противоположность В. К. Поржезинскому, использовавшему понятие фортунатовской школы языковедение.

Свой курс он назвал «лингвистической пропедевтикой», то есть подготовкой для освоения сравнительно-исторической грамматики индоевропейских языков. В то же время Д. Н. Кудрявский считал, что «самые общие вопросы языкознания имеют и общеобразовательное значение»5. Педагогическая сторона проблемы для автора очень важна: «Чем глубже преподаватель будет вдумываться в явления языка, тем яснее будет видеть и понимать систему (курсив наш. — О. Н.) движущих язык сил, тем плодотворнее будет его педагогическая деятельность»6. Д. Н. Кудрявский обратил внимание и на еще одну сторону предмета — общую, философскую — «орудие мысли», обобщение опыта прошлого.

Отсюда понятно, что основной «крен» в учебнике идет в сторону описательной, а не исторической стороны языка, и логики его процессов, которые можно объяснить с синхронической точки зрения.

Разнится с В. К. Поржезинским и определение главного термина данной дисциплины — языка. Если у того под ним понималась «совокупность таких знаков наших мыслей и чувств, которые доступны внешнему восприятию и которые мы можем обнаруживать, воспроизводить по нашей воле»7, то у Д. Н. Кудрявского это понятие объединяет несколько значений: язык отдельного человека, писателя; язык народа; человеческий язык вообще; язык жестов8. Если у В. К. Поржезинского в начале работы опять идет традиционное для компаративистики размышление о границах «общей лингвистики» и филологии9, а основным методом является сравнительный10, то Д. Н. Кудрявский утверждал иные приоритеты: преодолевал предрассудки старой школы, одним из которых было объяснение явлений языка логикой. Здесь интересны некоторые тезисы ученого. Приведем их:

Прежде всего нужно обратить внимание на то, что язык звуками выражает наши мысли, а логика рассматривает форму мысли независимо от ее звукового выражения. Правда, наши мысли всегда по необходимости облекаются в форму слова, но на эту форму логика смотрит как на неизбежное зло, и ею вовсе не занимается. Сказать ли «трава зеленеет», или «трава имеет зеленый цвет», или «трава — зелена», — для логики в этих трех предложениях нет никакой разницы: все они одинаково соединяют представление «травы» с представлением «зеленого цвета». Но наука о языке к этому относится совершенно иначе. То, что для логики — безразлично, то для языкознания — крайне важно. Если логика в этих трех предложениях находит только одно суждение, то языкознание не может их отождествлять, именно потому, что словесная форма их различна»11.

Иначе говоря, автор подчеркивал, что формальная сторона мысли, которой интересуется логика, есть и в языке, но логическая форма мысли не совпадает с языковой.

Здесь впервые так четко именно с методологической точки зрения разводятся термины язык и речь, слово и понятие, предложение и суждение12 и далее. Вот как он об этом писал: «Напр<имер>, суждение дождь бывает при западном ветре может быть выражено и двумя предложениями „дождь бывает тогда, когда ветер дует с запада“. Некоторые виды суждений даже трудно выразить одним предложением: таковы суждения гипотетические, или условные и разделительные. Гипотетические суждения обыкновенно выражаются условными периодами, следовательно, соединением двух предложений — главного и придаточного условного»13. Такая же ситуация непонимания или отождествления частей предложения и элементов суждения сохранялась в высшей школе тех лет, в ее традициях велось и преподавание русского языка в гимназиях. Автор категорически выступает против этого подхода: «…даже грамматическое подлежащее и грамматическое сказуемое далеко не всегда соответствуют логическому субъекту и предикату. Так[,] например, в суждении топором рубят с логической точки зрения субъектом служит понятие топор, несмотря на то, что грамматически это — дополнение, выраженное творительным падежом. С грамматической же точки зрения в этом предложении вовсе нет подлежащего»14

Важный вывод Д. Н. Кудрявского в данной части заключался в том, что «логика не может объяснить природу языка»15. «Логика для всех людей только одна, — писал ученый, — а языков — множество, и каждый из них имеет свою грамматику; следовательно, если бы логика могла объяснить явления языка, то такой язык мог бы быть только один»16.

Еще один тезис в начальной части «Введения в языкознание» обращает на себя внимание потому, что он как бы расшифровывает код языка, его движущие силы: «Язык не представляет из себя чего-либо неподвижного, данного, неизменного; он есть непрерывная деятельность, и с прекращением этой деятельности прекращается и существование языка»17Между тем, по мнению лингвиста, существует и такая опасность: «Чтобы остановить свое внимание на каком-нибудь явлении языка, мы естественно вырываем его из живой речи и так или иначе его закрепляем. Мы не замечаем при этом, что такое закрепление живого факта равносильно его умерщвлению. Мы рассматриваем таким образом уже не живое явление, а мертвый препарат, принимая его за явление языка»18.

Выступая прежде всего за изучение социальной природы языка в его естественном, некодифицированном выражении, Д. Н. Кудрявский поднимал очень важную проблему культурогенеза языка как явления общественной жизни, что компаративистами XIX века практически не принималось во внимание. Показательна его фраза в этой связи: «Только постоянное нарушение живой речью устанавливаемых правил напоминает нам о том, что язык живет, что он не может мириться с теми рамками, которые искусственно хотят ему навязать: изучение языка никогда не может поспеть за его движением и только для мертвых языков могут быть установлены твердые грамматические правила»19

Говоря о социальности современного языка и речевого выражения в целом, Д. Н. Кудрявский выделял как одну из важнейших задач изучение коммуникативных возможностей языка. Именно в этой ипостаси его научного творчества он наиболее выразителен, а значит, интересен для лингвиста. Ученый снова подчеркивал: «Непрерывная деятельность, лежащая в основе языка, есть деятельность общественная: говорящий предполагает слушающего, облекающий свои мысли в форму слова предполагает другого, который умеет толковать словесную форму, понимать смысл речи. Обе эти стороны языка стоят во взаимной зависимости друг от друга»20

Другие разделы книги «Введение в языкознание» также во многом показывают Д. Н. Кудрявского как оригинального мыслителя и педагога-практика, для которого не могло быть отвлеченных схем в языке. Он всегда старался точно, емко, убедительно и притом доступно рассказывать о самых спорных вопросах лингвистической науки. Для уяснения того, что такое человеческий язык, ученый отдельный параграф посвятил анализу «речи» и звуков животных. Он относил их не просто к «тварям говорящим», а к мыслящим существам, способным выражать свои специфические впечатления, понимать знаки, вспоминать те или иные ощущения. Д. Н. Кудрявский очень аккуратно говорил: «Этот процесс толкования воспринимаемых звуков, с одной стороны, требует уже некоторого ума, а с другой — сам содействует развитию этой способности животных»21. В книге приводились интересные наблюдения ученых над такими необычными процессами дрессировки животных и птиц, которые, по мнению лингвиста, могут свидетельствовать об их способности к объяснению звуков. Говоря о них, Д. Н. Кудрявский сделал ряд антропологических догадок о природе языка. Он пересказывал такой дарвиновский случай: «Д-р Мошкау сообщает мне, что он знал скворца, который безошибочно приветствовал приходящих словами доброе утро, а уходящих — прощай старина. […] Из этих примеров мы видим, что слово усваивается говорящими птицами с некоторой степенью его понимания: собственные имена ассоциируются с лицами, их носящими; приветствия правильно соединяются с временами дня — утром и вечером; точно так же и приветствия приходящих не смешиваются с приветствиями уходящих и т. д. Мы видим, следовательно, не только частичное понимание слов, но и соответственное такому пониманию разумное их употребление»22

Показательны для того времени размышления лингвиста о междометии и слове и их отличиях. Одно из них заключалось, как полагал ученый, в том, что «слово имеет историю»23. Другие свойства «разумной» единицы языка во многом связаны с природой собственно внутреннего, то есть ассоциативного восприятия явлений системы языка как абстрактных единиц, включенных в отношения, классы или парадигмы и имеющих свое неподражаемое семантическое лицо. Можно согласиться с Д. Н. Кудрявским, когда он называл еще четыре отличия слова от междометия, которое разнится: «…1) условностью связи между звуком и значением; 2) значительною определенностью значения; 3) способностью к изменению как в звуковой форме, так и в значении и 4) преобладанием анализирующего ума над чувственным»24.

Какова же природа слова? Какие особенности характеризуют его как полноправный компонент системы языка? На эти вопросы ученый ответил в специальном параграфе. Прежде всего, по мнению Д. Н. Кудрявского, это отвлеченность слова, которая позволяет видеть нам «не единичный предмет, а целую категорию однородных предметов»25Более того, они повторяются, соотносятся с прежними восприятиями. Любопытная ремарка далее дается ученым: «…благодаря словам, обозначающим общие понятия, весь мир явлений у всякого человека, обладающего языком, является уже до некоторой степени анализированным, разбитым на более или менее крупные группы. Таким образом[,] уже из этих соображений видно, что в слове отражаются первые зачатки своего рода научной мысли»26.

Другим «природным» свойством слова является процесс перенесения значения и появление нового представления у слова. Так, «белую пену на гребнях волн мы называем зайчиками, и то же имя даем отражению света, играющему на стене; корешки мы находим не только в супе, но и у переплетов книг…»27. Во всех указанных случаях, по мысли Д. Н. Кудрявского, «слово вместе со своим значением является знаком, символом другого представления…»29

Слово, как полагал лингвист, можно разложить на три составные части: «1) звуковая форма, то есть известное сочетание звуков; 2) символ, то есть предшествующее значение слова, употребляемое как знак другого значения; и, наконец, 3) самое значение слова, то есть представление или понятие, соединяемое с ним»30. А далее автор пояснял последний концептуальный тезис так: «Особенно важен в развитии слова символ, который является живым связующим звеном между звуковым составом слова и его значением. Иногда этот элемент слова называют внутренней формою слова»31.

Другая ценная мысль Д. Н. Кудрявского в ключе рассматриваемой им проблематики природы слова представляется нам интересной в контексте лингвистической традиции того времени, уже переступившей порог традиционной компаративистики и поднимавшейся на хребет альпийских гор Соссюра. Эту общую тенденцию в стремительно менявшемся портрете лингвистики уловил и Д. Н. Кудрявский: «Никогда не следует забывать, что атмосфера, в которой живет и изменяется слово, есть атмосфера связной речи, и не принимая ее во внимание, мы не можем уяснить себе природу слова»32.

И еще одна идея наблюдательного и прозорливого ученого заслуживает внимания, когда он обсуждал проблему внутренней формы. Его меткие фразы и сейчас выглядят весьма актуально и даже заразительно: без сложных «хитросплетений» терминологии и бесконечных ссылок он понятно и почти по-философски рассуждал: «Язык, конечно, не может достигнуть такого состояния (как математика. — О. Н.), но в нем мы замечаем ту же зависимость: язык становится тем точнее, чем бессодержательнее сами по себе становятся слова, утрачивая свою внутреннюю форму, чем ближе они приближаются к простому знаку, к символу»33. Сравнивая поэтический язык с научным, Д. Н. Кудрявский говорил, что первый «описывает явление образами, то есть в нем господствует внутренняя форма слова, между тем как научный язык борется против этой внутренней формы и старается на ее место поставить точно определенное значение»34. И далее какой колоритный фрагмент: «Чем яснее для нас значение слова, тем туманнее внутренняя форма, и наоборот. Самыми точными словами являются те, в которых внутренняя форма совсем забыта»35. Если в древние времена она подавляла человека своими образами, «вызывала в нем суеверный страх» и поклонение силе образа, то для современного культурного человека, писал Д. Н. Кудрявский, «слово есть его собственное создание». Он постепенно освобождался от этого «подавляющего влияния собственного слова» и утрачивал старую внутреннюю форму, которая являлась «главною носительницею образов». «Старая картинность языка, конечно, утрачивается[,] и язык становится трезвее. Но следует ли сожалеть о том, — заключал свои размышления ученый, — что человек освобождается от чар колдовства своего собственного слова?»36

Проблемы морфологической и генеалогической классификаций языков мира рассматривались Д. Н. Кудрявским традиционно, в русле компаративистики. Но вот к обсуждению теорий происхождения языка он добавил свой «посильный ответ», где показал себя сведущим в анатомии и физиологии человека, психологии речи, исторической антропологии. Например, он говорил о том, «что в развитии языка вертикальное положение человека играло значительную роль, видно уже из того, что между всеми животными к перениманию звуков человеческой речи самыми способными оказываются птицы: и у них крылья, соответствующие нашим рукам, дают бо́льшую свободу груди и органам, образующим звуки»37.

В классификации вспомогательных лингвистических дисциплин Д. Н. Кудрявский38 придерживался во многом бодуэновской традиции с его фонетическими экспериментами и новаторскими идеями. Отсюда у Д. Н. Кудрявского фигурировали термины антропофоника, то есть учение о человеческих звуках, или по-другому общая фонетика, физиология звука (в книге он придерживался последней номинации), и экспериментальная фонетика — то свежее дыхание синхронической мысли, которое уже переворачивало известные представления лингвистов о способах образования и функционирования звуков речи, создавало предпосылки для их грамотной классификации, лаборатории с техническими средствами фиксации живой речи и т. д. Все это только входило в лингвистическую практику — вначале во Франции, а затем у нас развернулась работа по экспериментальной фонетике под руководством В. А. Богородицкого, Л. В. Щербы и других лингвистов.

Описанные ранее элементы слова символ и значение Д. Н. Кудрявский относил к такой новой науке, как семасиология, или семантика, которая «занимается изучением движения значений слова». Автор справедливо констатировал недостаточное внимание лингвистов к изучению этой проблемы: «Эта область до сих пор разработана очень слабо: пока мы еще не вышли из периода собирания материала. Попытки установить общие законы перехода значений до сих пор нельзя назвать удачными: не удается даже найти принципа для классификации наблюдаемых переходов»39. Этот пробел компенсировался в какой-то мере знаниями из психологии, особенно из области ассоциаций звуков с представлениями. Это — третья вспомогательная дисциплина, которая «уясняет ее [речи] внутреннюю сторону, ассоциации, лежащие в основе той деятельности человека, которую мы называем речью, или языком»40.

Физиология звуков рассматривается ученым в традиционном ключе с опорой на имевшиеся уже к тому времени результаты, изложенные в трудах В. А. Богородицкого41, О. Брока42, А. И. Томсона43 и О. Есперсена44

Более интересна для осмысления методологии теории и истории языкознания начала XX века оценка Д. Н. Кудрявским влияния психологического фактора в языке. «Главное затруднение, — писал ученый, — заключается в том, что при обычных условиях мы не замечаем действия психических сил в нашей речи, так как они представляют привычную атмосферу, в которой протекают все явления языка. Мы обращаем внимание на эти явления только тогда, когда какие-либо причины нарушают привычное действие психических сил»45. В этой связи он обратил внимание на вроде бы привычные всем оговорки — непроизвольные ошибки в речи. Но они как раз и являются важными показателями психических процессов, когда происходит слияние по ассоциации слова и значения. Лингвист приводил такой пример: «…в русском языке существует два синонима: надо и нужно; нередко встречаются оговорки, где первая часть одного слова соединяется со второю частью другого: на-жно, ну-до. Эти оговорки, называемые контаминациями, показывают, что оба слова в нашем сознании соединены очень тесной ассоциацией, так как имеют одинаковое значение»46.

Поразительно, что такие примеры прижились в языке, приобрели «права гражданства» и вошли «в ряды нормальных слов». Имеющиеся в практике речевого обихода подобные случаи многочисленны, они закрепились в художественной литературе и интересны не только с точки зрения языковедческой, но прежде всего — паралингвистической. Д. Н. Кудрявский приводил наиболее яркие нерукотворные создания человеческого природного духа языка:

«Так[,] слова огромадный (из огромный и громадный), сродственник (из сродник и родственник) очень часто встречаются в просторечии. В печати я встречал, напр., следующие слова: толковитость (из толковость и деловитость), междоусобица (из междоусобие и усобица), вероподобный (из вероятный и правдоподобный). С уверенностью можно сказать, что многие слова в языке таким образом создались: привычная оговорка перестала обращать на себя внимание, и слово получило полные права гражданства в языке. Так[,] напр., слово разъединять, которое употребляется в настоящее время, не возбуждая ни в ком недоумения, по-видимому[,] возникло из ассоциации противуположных по значению слов разделять и соединять, причем поддержку ему оказало близкое к нему по значению слово уединять»47.

Такие же ассоциации возникают, по мысли Д. Н. Кудрявского, когда соотносятся слова, стоящие в предложении рядом. «Вообще можно сказать, что предложение представляет из себя психологическое целое, все части которого связаны между собою ассоциациями». Здесь возникают снова эти оговорки — свидетельства «темного разума» человека и многочисленных подсознательных связей. Какие интересные, живые примеры приводил автор этого поистине учебника лингвистической жизни слова: «Однажды, ложась спать, мой сын сообщил мне, что ему блотать гольно. Другой раз мне сообщили, что с краш кыпает, а дождь не идет. В одном заседании, где обсуждался вопрос о посылке делегата, было предложено полосовать делегата, очевидно, слова послать и голосовать привели говорившего к такому жестокому предложению. Замечательно, что и эта оговорка почти никем не была замечена. На одной публичной лекции было сказано[:] лодка с рулёй, причем поправка указала на то, что нужно было сказать с рулем и мачтой»48.

Еще один тип психических ассоциаций, по Д. Н. Кудрявскому, возникает, когда слова сходны по строению или созвучию. Он тоже вызывает речевые ошибки — народную этимологию: у Толстого, например, в «Войне и мире» говорилось, что «народ назвал мародеров — миродерами»49. Или другой, более житейский пример привел автор книги: «Однажды станция Николаевской железной дороги „Померанье“ была перекрещена в „Помиранье“, когда поезду пришлось простоять на ней слишком долго из-за порчи паровоза»50.

В собственно лингвистическом отношении ассоциативность языка наиболее последовательно выразилась, по мнению Д. Н. Кудрявского, в типах склонений и спряжений, где сильно влияние закона аналогии, который в то же время помогает обычному носителю языка (не лингвисту) понять простую истину: нет таких законов в языке, которые бы превращали его в простую схему с одним решением. Во всей ткани словесных переплетений: будь то литературный язык, или народный, необработанный, — «живо чувствуется связь слов между собою в самых разнообразных проявлениях»51. И это психологическое чутье помогает нам создавать «неправильные», вымученные человеческой фантазией, то есть не подчиняющиеся законам языка формы, но украшающие его строй такой «неестественностью» и придающие ему действительно живой национальный колорит. Вполне обоснованно ученый приводил такой пример: «…времена — времён, племена — племён, имена — имён, семена — ?, семён было бы неудобно ввиду звукового совпадения с именем Семён, и мы образуем искусственную форму семян».

Похожее изобретательство в живой речи возникает и при использовании иностранных слов, когда в просторечии, по свидетельству Д. Н. Кудрявского, можно было услышать без пальта, в депе, за кофеем. Ученый всегда уместно вставляет в изложение факты из своей личной жизненной практики, подтверждающие книжные истины и придающие учебнику не сравнимый ни с чем отпечаток стиля мастера: «Однажды, провожая меня в театр, прислуга спросила меня, возьму ли я с собою бенки, причем указала на бинокль, который я действительно чуть не забыл взять: очевидно, она склоняла бенóк также по образцу слова платок; интересно, что употребленное ею множественное число, которого она, конечно, не могла слышать, указывает на сложность бинокля, состоящего из двух одинаковых частей, следовательно, оно употреблено здесь в том же смысле, как и в словах щипцы, ножницы, клещи и т. д.»52.

Историческое богатство и внешняя пестрота словесных уподоблений, вызванных скрытыми душевными процессами, влияет практически на все механизмы и связи внутри системы конкретного языка: грамматику, лексику, словообразование, синтаксис. Например, аттракцию ученый также объясняет ассоциацией, при этом добавляя, что «в русском языке аттракция встречается как нормальное явление очень редко»53. Примером этому служила фраза: пообедать чем Бог послал, «где творительный падеж чем вызван сочетанием со словом пообедать, между тем как по строю придаточного предложения мы ожидали „что Бог послал“. Другой такой пример мы находим в таких выражениях, как скажи кому знаешь вместо „скажи тому, кого знаешь“»54.

Д. Н. Кудрявский называет ассоциацию «творческой силой» языка, способной создавать не только новые формы, но и свежие, свободные от математической искусственности обороты речи. Показателем современных тому времени процессов стало появление категории причастия будущего времени совершенного вида типа вымрущий, принесущий, пожелающий, вскроющийся, а «слово последующий, превратившееся уже в прилагательное, завоевало себе право гражданства и ни в ком не вызывает недоумения»55. Такая же потребность, как полагал Д. Н. Кудрявский, существовала и в создании причастия прошедшего времени с частицей бы. В публицистике начала XX века, по наблюдениям ученого, эти случаи нередки: пожелавшего бы, причинивший бы, привлекшей бы, определивших бы, указавшим бы, принесший бы56. «Все эти случаи, — писал лингвист, — указывают на образования по аналогии: если выражение который принес можно заменить причастием принесший, то естественно слова который принес бы заменяются словами принесший бы»57. По мнению автора учебника, такие выражения «еще режут ухо», но впоследствии могут стать общепризнанными. Д. Н. Кудрявский писал, что ему удалось найти один случай даже употребления деепричастия с частицей бы: «…следовало бы расширить, введя бы некоторые подробности… (в отзыве о сочинении). Но в данном случае мы, вероятно, имеем дело с простым повторением частицы бы, стоящей в предшествующей части фразы»58.

Книга Д. Н. Кудрявского «Введение в языкознание» завершается разделом о грамматическом строе индоевропейских языков, где дается характеристика школьного (логического) и научного подходов к трактовке предложения. В кратком историческом экскурсе ученый коснулся взглядов крупнейших специалистов сравнительно-исторического языкознания Германа Пауля, Вильгельма Вундта, Бертольда Дельбрюка и Александра Афанасьевича Потебни на проблему идентификации и классификации синтаксических единиц. Д. Н. Кудрявскому близка точка зрения Г. Пауля, который в отличие от старых традиционных определений выдвинул на первый план «психологическую основу предложения»59. Но и этот подход был неточен. Автор учебника писал: «В предложении формальная сторона является самою существенною: предложение есть организованная единица нашей речи, и определять его, не описывая его составных частей и взаимной их связи между собою, невозможно»60

Особенно подробно Д. Н. Кудрявский разбирал грамматические идеи А. А. Потебни, который одним из первых показывал несостоятельность логического подхода к анализу предложения. Он ставил А. А. Потебню на вершину грамматической мысли, «гораздо выше Вундта»61. Не принимал ученый и главенства словосочетания Фортунатовской школы и часто говорил, что «нет речи без предложения», подчеркивая «отражающийся в фразе анализ мысли»62. Мы не будем специально касаться данной методологической проблемы, которая особенно остро вставала в трудах российских ученых в начале XX века (вспомним работы А. М. Пешковского, которого поддержал Д. Н. Кудрявский), скажем только, что в своих поисках Дмитрий Николаевич верно оценивал недостатки и просчеты во взглядах представителей других школ и стоял на новой, основанной на реальных фактах языка научной платформе.

Такими оптимистичными выводами он и заканчивал книгу: «Наш краткий очерк строя индоевропейского предложения имел в виду показать, насколько теоретические положения языкознания должны тесно связываться с историческими явлениями жизни языка»63. И притом, что ее автор был воспитанником как раз классической компаративистики в духе Б. Дельбрюка, у которого стажировался в Йенском университете в молодые годы, тем не менее Д. Н. Кудрявский старался не просто теоретически переработать положения индоевропеистов, а проникнуть в «физиономию предложения в различные периоды жизни языка», установить преемственность «в развитии грамматических форм нашей речи». В этом он видел задачу сравнительной грамматики, что впоследствии и было подтверждено усилиями и трудами отечественных и зарубежных лингвистов и составило предмет научного синтаксиса в XX веке.

Книга «Введение в языкознание» стояла особняком в потоке научной литературы начала XX столетия, но с течением времени не устарела и во многом актуальна и сейчас. Живая интонация ее автора, в которой чувствуется неравнодушный к современным языковым процессам ученый, обилие новых оригинальных примеров, собственные наблюдения и большое желание разобраться в системе языка и ее противоречиях выдвинули это пособие в один ряд с передовыми трудами современников и последователей Д. Н. Кудрявского — И. А. Бодуэна де Куртенэ, Ф. Ф. Фортунатова, А. А. Шахматова — и даже вписали его имя в мировую лингвистическую традицию, нащупывавшую на рубеже веков новую методологию языковедческих исследований и, выражаясь, словами Антуана Мейе, «лингвистическую непрерывность», к которой стремился и Д. Н. Кудрявский.

Кстати, заметим попутно, что он взял на себя большой труд по переводу на русский язык капитального исследования знаменитого французского компаративиста А. Мейе «Введение в сравнительную грамматику индоевропейских языков»64, за что автор этого труда выразил благодарность дерптскому профессору.

Еще одна особенность ученой «методы» этого лингвиста заключалась в том, что ему одинаково успешно давались сложные теоретические труды: от образцовых статей по ключевым проблемам грамматики в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона, санскритологии и вообще ориенталистике, которой он профессионально занимался в течение всей жизни, посвятив магистерскую диссертацию изучению древнеиндийских домашних обрядов, до работ по этнологии, славистике, психологии языка и многочисленных рецензий на фундаментальные труды и сочинения лингвистов, историков, антропологов и даже политологов О. Шрёдера, Д. Н. Овсянико-Куликовского, Н. Харузина, А. Мейе, Ф. И. Кнауэра, Л. Крживицкого, В. К. Поржезинского, А. М. Пешковского, Ю. Белоха, И. Тейлора, А. Л. Погодина, Ф. Поллока, Э. Ренана, Б. Н. Чичерина и др.65 Он издал «Руководство к самостоятельному изучению латинского языка»66 и «Краткий учебник латинского языка в объеме программы фельдшерских школ»67, а также «Начальную санскритскую хрестоматию со словарем и кратким обзором фонетики и морфологии санскритского языка»68 и выпустил несколько книг по древнеиндийской обрядовой культуре.

Быть может, в силу всегда имевшей значение пресловутой «периферийности» (а Д. Н. Кудрявский, напомним, работал в Дерптском университете, в нынешнем эстонском городе Тарту) он не блистал в первых рядах академических лингвистов и не получил при жизни того почета и уважения, которого он по праву заслуживал. Но даже в том уютном местечке, где в разные годы работали И. А. Бодуэн де Куртенэ, М. Фасмер и другие ученые, Д. Н. Кудрявский создал свою научную школу, к которой принадлежали видные филологи Д. Н. Зеленин, Я. Эндзелинс, В. Н. Евреинов и др.

В нашей филологической традиции Д. Н. Кудрявский был оригинальным мыслителем (мы употребляем именно это слово) — теоретиком языкознания, историком и культурологом, востоковедом, а по сути просветителем-энциклопедистом, никогда не отрывавшим научные истины от практики. Он не прятался за ширмы чужих концепций и модных идей, не искал покровительства властей предержащих, был предельно строг и точен в своих выводах, владел знаниями многих древних и новых языков и даже не чурался популярных книг, которые мало кто из лингвистов писал. Такова его работа «Как жили люди в старину (Очерки первобытной культуры)»69, выдержавшая до 1925 года восемь (!) изданий. Это был его своеобразный опыт пропагандиста среди рабочих, куда унесла его увлеченность марксизмом в 1890-х годах. В последней ее части он рассказывал и о языке: как он возник, чем отличается человеческая речь от звуков животных; о детской речи, о разнообразии языков, о том, как человек научился писать, и т. д. И здесь он тоже приводил интересные наблюдения над характером словесного выражения и теми смыслами, которые они несут: «Иногда человек придавал слову особенное значение тем, что произносил его другим тоном или нараспев. Так у нас и до сих пор, чтобы показать, что какая-нибудь вещь находится очень далеко, просто повторяют слово далеко два раза и при том первое произносят нараспев, протягивая один слог: далё-ё-ко-далéко»70.

В личности Дмитрия Николаевича странным образом пересекались разные культуры, события и общественные настроения. Его мать, Вера Петровна, была дочерью известного артиста-комика и драматурга Петра Каратыгина (он рисовал с натуры Грибоедова и Гоголя!). Отец — Николай Андреевич Кудрявский — в 1880-е годы был председателем Медынской уездной земской управы в Калужской губернии. Учась на историко-филологическом факультете Императорского Санкт-Петербургского университета, Дмитрий Кудрявский слушал лекции санскритолога И. П. Минаева, германиста Ф. А. Брауна и знаменитого слависта И. В. Ягича. Студентом увлекся толстовством, решил «ехать в деревню, чтобы там землю пахать и жить своими трудами», — записал он в дневнике 15 января 1888 года71.

Так и случилось позднее, в 1893 году, когда он находился вместе с друзьями-марксистами в Ясной Поляне и даже спорил с Львом Толстым, чьи философские взгляды произвели на него «неприятное впечатление»72. В 1890-х годах Д. Н. Кудрявский принимал активное участие в деятельности марксистских кружков, перевел на русский язык книгу Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»73. Во время поездки за границу в 1894–1895 годах он сблизился с В. И. Лениным, хорошо знал Л. Красина, критически относился к царскому правительству и в университете всегда имел особое мнение. Его близким другом был В. Э. Грабарь, работавший одно время в Дерпте деканом юридического факультета, известный юрист, брат художника Игоря Грабаря.

С юношеских лет, и это видно по отрывкам его дневника, опубликованного Яном Вилюмовичем Лоей, он искал «смысла нашей жизни, то есть жизни интеллигентного общества, и решительно ничего не находил…»74.  Д. Н. Кудрявский разрывался между своими «санскритскими баснями» и чувством общественного долга, работы для людей. Из писателей он любил Лукреция, Гейне, Герцена, Гете, Льва Толстого, Чехова, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского. По воспоминаниям его ученика Я. В. Лои, «всегда у него на столе были: санскрит, латинские и греческие авторы, языкознание, „Капитал“ Маркса, политическая экономия, первобытная культура, „Будущий век“ Беллами (фантастический утопический роман социалистического толка. — О. Н.75

Его жена А. А. Кудрявская говорила о Дмитрии Николаевиче как о цельной натуре, чуждой консерватизму, бескомпромиссной, открытой новым веяниям в науке и культуре, а его сестра отмечала: «Д. Н. был тихий, спокойный, вдумчивый, сосредоточенный в себе, невозмутимый (я ни разу не видала, чтобы он вышел из себя, рассердился), справедливый, гуманный и кристальной честности человек»76. Его очень любили студенты, в обращении с которыми он был «необычайно прост» и «обворожителен», «терпеть не мог всяких условностей». Я. В. Лоя вспоминал: «Беседа с ним, благодаря его добродушному остроумию, была увлекательна. [...] Мы чуть не ежедневно собирались у него за чаем в 6 ч. вечера»77.

Человек непростой судьбы, можно сказать, трагической, он в 1918 году вместе с Юрьевским университетом эвакуировался в Воронеж, где проработал два с небольшим года в очень сложных условиях Гражданской войны и становления университета, где сильно ослаб, заболел и скончался в 1920 году совсем молодым. Ему было пятьдесят три года.

Он всегда жил пониманием того, что лингвистика должна служить развитию духовных потребностей человека, и надеялся на то, что чувство прекрасного, ясного в лучистых цветах радуги языка останется с теми, кто из мечтателей и чудаков вырастет в образованных, полноценных хранителей и проповедников уникального природного феномена — языка.

Олег Никитин, доктор филологических наук, профессор Московского государственного областного университета

Еще на эту тему

Ольга Сиротинина: «Так поняла, что Пушкин прав»

Правила жизни столетнего лингвиста

К двухсотлетию со дня рождения Владимира Ивановича Даля

«Язык народа, бесспорно, главнейший и неисчерпаемый родник или рудник наш...»

К столетию со дня рождения Александра Александровича Реформатского

Во все, что он делал, — и в свои научные исследования в первую очередь — Реформатский вкладывал душу

все публикации


Архаичные союзы «ибо» и «дабы» употребляются в современной разговорной речи

Они то уходили на периферию русского языка, то снова обретали популярность



Официально-деловой стиль: язык бюрократии

Мы гуляли по лесному массиву и посетили данное заведение…


Как изменилось преподавание литературы в школе

От гуманистических подходов — к увлечению цифровыми технологиями


Скрытые заимствования: иногда новые слова и смыслы появляются по аналогии

Мария Елиферова приводит случаи калькирования, о которых мы даже не догадываемся


Новый учебник «Русский язык и культура речи» подготовлен в МГУ

Он рассчитан на студентов и преподавателей негуманитарных вузов



Орфографические словари: как не ошибиться в написании слова

Они особенно необходимы языкам с древней письменностью


Профессиональные жаргоны: зачем говорить не как все?

Социолекты юристов, медиков и разработчиков отличаются лексически, но у них есть и общие черты


Деревенский говор интереснее стандартного литературного языка

Лингвист Николай Вахтин дал большое интервью о русских диалектах 


Что вы думаете о речи молодежи?

Старшее поколение недовольно, а специалисты видят основания для оптимизма



Безударные гласные в некоторых словах могут редуцироваться до нуля

Вышел четвертый выпуск журнала «Русская речь» за 2024 год


Как в русском языке возникали названия для новых профессий

Ирина Фуфаева — о трех случаях, когда родное слово оттеснило иностранного конкурента


Для чего нужен язык в первую очередь

Нейробиологи пришли к выводу, что мышление может существовать и без языка


На полях манускрипта Войнича обнаружили полный латинский алфавит

Мультиспектральный анализ загадочной рукописи помог сделать открытие



В открытом доступе выложен «Словарь языковой экономии»

Филолог Василий Химик собрал блестящую коллекцию универбов от авиационки до ядовитки


Чем отличаются правила речевого этикета в русских и английских письменных текстах

Мария Елифёрова о том, почему «представители семейства кошачьих» требуют от переводчика аккуратности


1/6
Большой универсальный словарь русского языка (2 тома)
1 — 4 классы
Морковкин В.В., Богачева Г.Ф., Луцкая Н.М.
4.3
Подробнее об издании
От 2320 ₽
Купить на маркетплейсах:
Новые публикации Грамоты в вашей почте
Неверный формат email
Подписаться
Спасибо,
подписка оформлена.
Будем держать вас в курсе!