«Справедливый, гуманный и кристальной честности человек»

Только постоянное нарушение живой речью устанавливаемых правил напоминает нам о том, что язык живет, что он не может мириться с теми рамками, которые искусственно хотят ему навязать: изучение языка никогда не может поспеть за его движением и только для мертвых языков могут быть установлены твердые грамматические правила. Д. Н. Кудрявский

Дмитрий Николаевич Кудрявский принадлежал к замечательному поколению русских лингвистов, чьи традиции не только впитали глубокие знания языков и культур разных народов и понимание ценности исторического подхода к лингвистике, но и предвидели становление нового философского языкознания XX века с его вниманием к разработке грамматической теории современных языков, социологизму и живой, не письменной и не кодифицированной речи.

Притом что Д. Н. Кудрявский находился несколько на периферии от научных центров (значительная часть его научной биографии была связана с Дерптским, или Юрьевским, университетом, располагавшимся тогда на западной окраине Российской империи), его работы стали широко известны, и их автор имел авторитет и у столичного круга лингвистов.

Одним из доказательств этого явилось участие Д. Н. Кудрявского в работе над «Энциклопедическим словарем» Брокгауза и Ефрона, где ученому отводилась едва ли не самая ответственная роль: он готовил статьи и обзоры по грамматической терминологии. Среди них такие сложные заметки, как Подлежащее, Предлог, Предложение, Предложный падеж, Родительный падеж, Союз, Страдательный залог, Субъект, Существительное имя, Управление, Части предложения и части речи, Частицы и др. В этих емких, порой совсем небольших материалах, написанных Д. Н. Кудрявским в русле классической индоевропеистики, видны были недюжинная сила его лингвистического таланта и отличные знания древних языков. По сути дела многие статьи Д. Н. Кудрявского для этого издания представляли собой мини-исследования традиции того или иного языковедческого явления, истории его бытования в разные эпохи и эволюции в процессе исторического развития. Такова, например, исключительная по содержательной ценности и богатству языкового материала статья «Предложный падеж»¹.

Предложный падеж — русское название древнего местного падежа, данное ему потому, что он употребляется теперь только в соединении с предлогами (в, на, о, по, при). Местный падеж в индоевропейских языках в единственном числе образуется двумя способами:

1) в смысле местного падежа употребляется чистая основа, оканчивающаяся на некоторые согласные и на -i и -u (например, скр. murdhni — «на голове», греч. αἰέν — «всегда»); неопределенное наклонение на -μεν, как δόμεν — «дать», ἔμμεν — «быть», представляет также местный падеж; скр. antár «внутри», лат. inter «между», греч. νυκτωρ «ночью», лат. dius «днем» (noctu diusque — «ночью и днем») — все это остатки того же образования местного падежа;

2) все основы могут образовывать местный падеж с суффиксом -i: οἴκοι «дома», Ἰσθμοῖ «на Истме», ἀμαχεί «без битвы», лат. domi (из *domei) «дома», Romae (древн. Romai) «в Риме», церк.-слав. руцѣ — «в руке» (ѣ из -ai), греч. πόλει «в городе», скр. sunávi «в сыне», ποιμένι «в пастухе, пастуху», Carthagine «в Карфагене» и др.

Во множественном числе местный падеж имеет три суффикса: -s, -su, -si; остатки их находят во всех индоевропейских языках, что указывает на их индоевропейскую древность. Таковы, например, греч. λύκοις, Ἀθήνησι «в Афинах», санскр. ávisu, «в овцах». Церк.-слав. окончание -хъ соответствует санскр. -su. В двойственном числе местный падеж в санскр. и церк.-слав. языках совпадает с родительным падежом и имеет, по-видимому, родственные окончания: скр. -os, церк.-слав. -оu (вероятно, из -ous или -eus). Греческий язык гомеровский имеет окончание -ουν, аттический -οιν.

Основное синтаксическое значение местного падежа можно определить так: в местном падеже ставится имя того, внутри или в пределах чего совершается действие, выражаемое сказуемым. Таким образом, местный падеж обозначает место, где совершается действие, и время, когда оно происходит. В церк.-слав. и древнерусском языках местный падеж употребляется еще без предлогов в этом первоначальном значении; например церк.-слав. семь мѣстѣ — «в этом месте», да не будетъ бѣгство ваше зимѣ — «зимой»; др.-рус. Киевѣ — «въ Кiевѣ», Новгородѣ — «въ Новгородѣ». В других языках (кроме санскрита и зендского) местный падеж обыкновенно по форме совпадает с другими падежами, так что иногда трудно определить, имеем ли мы дело с местным или с каким-либо иным падежом. Так, в греческом языке местный падеж совпал с дательным и творительным, причем формы местного падежа и дательного падежа употребляются совершенно одинаково; напр.: αἰθέρι (местн. п.) ναίων — «живущий в эфире», Αἰγύπτῳ (дат. п.) — «в Египте». В латинском языке местный падеж совпал с ablativ’ом и творительным; например, intempesta noctu — «в ненастную ночь».

Самым известным лингвистическим трудом ученого, не потерявшим своей научно-педагогической ценности, стал учебник «Введение в языкознание»², изданный дважды и получивший широкую известность уже в его время. Эту книгу автор посвятил своей жене Александре Алексеевне Шалиной (Кудрявской).

Отечественная наука рубежа XIX–XX столетий находилась на перекрестке традиций, негласно «соревновавшихся» одна с другой: неограмматические тенденции в языке с их интересом к структуре современного речеповедения уже наступали на пятки Фортунатовской школе с ее крепкими историческими корнями, индоевропеистикой, публикациями памятников письменности и т. д. Но и в Московской лингвистической школе этот переход чувствовали передовые умы науки, обратившиеся в 1910-х годах к анализу интонации и грамматики (А. М. Пешковский), изучению системы синтаксических явлений и введению систематического курса современного русского литературного языка (А. А. Шахматов).

Правда, актуального новым потребностям времени введения в такой курс практически не было за исключением книги профессора Виктора Карловича Поржезинского «Введение в языковедение», выдержавшей с 1907-го по 1916 год четыре издания и написанной хотя и оригинально, но под сильным влиянием «научных идеалов» учителя — академика Филиппа Федоровича Фортунатова. В ней были обозначены ключевые разделы курса: предмет языкознания; сведения из истории данной науки (в 4-м издании с замечательными портретами лингвистов); отдельная глава была посвящена генеалогической классификации языков с приложением карт и пособий; после нее шел раздел о неиндоевропейских языках; потом автор описывал физиологию звуков речи, немного говорил об ударении и «психических ассоциациях»; он подошел к проблемам «отдельных слов языка», «формы в языке» и «формальных классов слов» и здесь же дал обзор морфологической классификации языков.

Отдельную главу В. К. Поржезинский посвятил словосочетанию и предложению; сказал также об изменениях «фактов языка» — о значениях слов в бодуэновском ключе, об утратах слов и возникновении новых лексем, о «распадении языка на наречия». Наконец, завершил книгу актуальным в то время вопросом о происхождении языка и об искусственных языках³. Последние главы — самые интересные в том смысле, что ученый нащупал новые тенденции в развитии лингвистической науки и дал конкретный разбор этих явлений живой речи (например, заимствований и др.).

Учебник Д. Н. Кудрявского менее традиционен. Он не являлся непосредственным воспитанником Ф. Ф. Фортунатова, как В. К. Поржезинский, и принадлежал к другой ветви отечественного языкознания, хотя, безусловно, взращивался в период расцвета компаративистики. Поэтому в «Предисловии» автор обозначил главную идею своего труда так: «Не гонясь за подробностями и ограничивая историю языкознания лишь самым необходимым, в своем изложении я старался представить по возможности цельный и связный облик современного (курсив наш. — О. Н.) языкознания»⁴. Обратим внимание, что в заглавии книги и далее в тексте он употребил привычный нам термин языкознание в противоположность В. К. Поржезинскому, использовавшему понятие фортунатовской школы языковедение.

Свой курс он назвал «лингвистической пропедевтикой», то есть подготовкой для освоения сравнительно-исторической грамматики индоевропейских языков. В то же время Д. Н. Кудрявский считал, что «самые общие вопросы языкознания имеют и общеобразовательное значение»⁵. Педагогическая сторона проблемы для автора очень важна: «Чем глубже преподаватель будет вдумываться в явления языка, тем яснее будет видеть и понимать систему (курсив наш. — О. Н.) движущих язык сил, тем плодотворнее будет его педагогическая деятельность»⁶. Д. Н. Кудрявский обратил внимание и на еще одну сторону предмета — общую, философскую — «орудие мысли», обобщение опыта прошлого.

Отсюда понятно, что основной «крен» в учебнике идет в сторону описательной, а не исторической стороны языка, и логики его процессов, которые можно объяснить с синхронической точки зрения.

Разнится с В. К. Поржезинским и определение главного термина данной дисциплины — языка. Если у того под ним понималась «совокупность таких знаков наших мыслей и чувств, которые доступны внешнему восприятию и которые мы можем обнаруживать, воспроизводить по нашей воле»⁷, то у Д. Н. Кудрявского это понятие объединяет несколько значений: язык отдельного человека, писателя; язык народа; человеческий язык вообще; язык жестов⁸. Если у В. К. Поржезинского в начале работы опять идет традиционное для компаративистики размышление о границах «общей лингвистики» и филологии⁹, а основным методом является сравнительный¹⁰, то Д. Н. Кудрявский утверждал иные приоритеты: преодолевал предрассудки старой школы, одним из которых было объяснение явлений языка логикой. Здесь интересны некоторые тезисы ученого. Приведем их:

Прежде всего нужно обратить внимание на то, что язык звуками выражает наши мысли, а логика рассматривает форму мысли независимо от ее звукового выражения. Правда, наши мысли всегда по необходимости облекаются в форму слова, но на эту форму логика смотрит как на неизбежное зло, и ею вовсе не занимается. Сказать ли «трава зеленеет», или «трава имеет зеленый цвет», или «трава — зелена», — для логики в этих трех предложениях нет никакой разницы: все они одинаково соединяют представление «травы» с представлением «зеленого цвета». Но наука о языке к этому относится совершенно иначе. То, что для логики — безразлично, то для языкознания — крайне важно. Если логика в этих трех предложениях находит только одно суждение, то языкознание не может их отождествлять, именно потому, что словесная форма их различна»¹¹.

Иначе говоря, автор подчеркивал, что формальная сторона мысли, которой интересуется логика, есть и в языке, но логическая форма мысли не совпадает с языковой.

Здесь впервые так четко именно с методологической точки зрения разводятся термины язык и речь, слово и понятие, предложение и суждение¹² и далее. Вот как он об этом писал: «Напр<имер>, суждение дождь бывает при западном ветре может быть выражено и двумя предложениями „дождь бывает тогда, когда ветер дует с запада“. Некоторые виды суждений даже трудно выразить одним предложением: таковы суждения гипотетические, или условные и разделительные. Гипотетические суждения обыкновенно выражаются условными периодами, следовательно, соединением двух предложений — главного и придаточного условного»¹³. Такая же ситуация непонимания или отождествления частей предложения и элементов суждения сохранялась в высшей школе тех лет, в ее традициях велось и преподавание русского языка в гимназиях. Автор категорически выступает против этого подхода: «…даже грамматическое подлежащее и грамматическое сказуемое далеко не всегда соответствуют логическому субъекту и предикату. Так[,] например, в суждении топором рубят с логической точки зрения субъектом служит понятие топор, несмотря на то, что грамматически это — дополнение, выраженное творительным падежом. С грамматической же точки зрения в этом предложении вовсе нет подлежащего»¹⁴. 

Важный вывод Д. Н. Кудрявского в данной части заключался в том, что «логика не может объяснить природу языка»¹⁵. «Логика для всех людей только одна, — писал ученый, — а языков — множество, и каждый из них имеет свою грамматику; следовательно, если бы логика могла объяснить явления языка, то такой язык мог бы быть только один»¹⁶.

Еще один тезис в начальной части «Введения в языкознание» обращает на себя внимание потому, что он как бы расшифровывает код языка, его движущие силы: «Язык не представляет из себя чего-либо неподвижного, данного, неизменного; он есть непрерывная деятельность, и с прекращением этой деятельности прекращается и существование языка»¹⁷. Между тем, по мнению лингвиста, существует и такая опасность: «Чтобы остановить свое внимание на каком-нибудь явлении языка, мы естественно вырываем его из живой речи и так или иначе его закрепляем. Мы не замечаем при этом, что такое закрепление живого факта равносильно его умерщвлению. Мы рассматриваем таким образом уже не живое явление, а мертвый препарат, принимая его за явление языка»¹⁸.

Выступая прежде всего за изучение социальной природы языка в его естественном, некодифицированном выражении, Д. Н. Кудрявский поднимал очень важную проблему культурогенеза языка как явления общественной жизни, что компаративистами XIX века практически не принималось во внимание. Показательна его фраза в этой связи: «Только постоянное нарушение живой речью устанавливаемых правил напоминает нам о том, что язык живет, что он не может мириться с теми рамками, которые искусственно хотят ему навязать: изучение языка никогда не может поспеть за его движением и только для мертвых языков могут быть установлены твердые грамматические правила»¹⁹. 

Говоря о социальности современного языка и речевого выражения в целом, Д. Н. Кудрявский выделял как одну из важнейших задач изучение коммуникативных возможностей языка. Именно в этой ипостаси его научного творчества он наиболее выразителен, а значит, интересен для лингвиста. Ученый снова подчеркивал: «Непрерывная деятельность, лежащая в основе языка, есть деятельность общественная: говорящий предполагает слушающего, облекающий свои мысли в форму слова предполагает другого, который умеет толковать словесную форму, понимать смысл речи. Обе эти стороны языка стоят во взаимной зависимости друг от друга»²⁰. 

Другие разделы книги «Введение в языкознание» также во многом показывают Д. Н. Кудрявского как оригинального мыслителя и педагога-практика, для которого не могло быть отвлеченных схем в языке. Он всегда старался точно, емко, убедительно и притом доступно рассказывать о самых спорных вопросах лингвистической науки. Для уяснения того, что такое человеческий язык, ученый отдельный параграф посвятил анализу «речи» и звуков животных. Он относил их не просто к «тварям говорящим», а к мыслящим существам, способным выражать свои специфические впечатления, понимать знаки, вспоминать те или иные ощущения. Д. Н. Кудрявский очень аккуратно говорил: «Этот процесс толкования воспринимаемых звуков, с одной стороны, требует уже некоторого ума, а с другой — сам содействует развитию этой способности животных»²¹. В книге приводились интересные наблюдения ученых над такими необычными процессами дрессировки животных и птиц, которые, по мнению лингвиста, могут свидетельствовать об их способности к объяснению звуков. Говоря о них, Д. Н. Кудрявский сделал ряд антропологических догадок о природе языка. Он пересказывал такой дарвиновский случай: «Д-р Мошкау сообщает мне, что он знал скворца, который безошибочно приветствовал приходящих словами доброе утро, а уходящих — прощай старина. […] Из этих примеров мы видим, что слово усваивается говорящими птицами с некоторой степенью его понимания: собственные имена ассоциируются с лицами, их носящими; приветствия правильно соединяются с временами дня — утром и вечером; точно так же и приветствия приходящих не смешиваются с приветствиями уходящих и т. д. Мы видим, следовательно, не только частичное понимание слов, но и соответственное такому пониманию разумное их употребление»²². 

Показательны для того времени размышления лингвиста о междометии и слове и их отличиях. Одно из них заключалось, как полагал ученый, в том, что «слово имеет историю»²³. Другие свойства «разумной» единицы языка во многом связаны с природой собственно внутреннего, то есть ассоциативного восприятия явлений системы языка как абстрактных единиц, включенных в отношения, классы или парадигмы и имеющих свое неподражаемое семантическое лицо. Можно согласиться с Д. Н. Кудрявским, когда он называл еще четыре отличия слова от междометия, которое разнится: «…1) условностью связи между звуком и значением; 2) значительною определенностью значения; 3) способностью к изменению как в звуковой форме, так и в значении и 4) преобладанием анализирующего ума над чувственным»²⁴.

Какова же природа слова? Какие особенности характеризуют его как полноправный компонент системы языка? На эти вопросы ученый ответил в специальном параграфе. Прежде всего, по мнению Д. Н. Кудрявского, это отвлеченность слова, которая позволяет видеть нам «не единичный предмет, а целую категорию однородных предметов»²⁵. Более того, они повторяются, соотносятся с прежними восприятиями. Любопытная ремарка далее дается ученым: «…благодаря словам, обозначающим общие понятия, весь мир явлений у всякого человека, обладающего языком, является уже до некоторой степени анализированным, разбитым на более или менее крупные группы. Таким образом[,] уже из этих соображений видно, что в слове отражаются первые зачатки своего рода научной мысли»²⁶.

Другим «природным» свойством слова является процесс перенесения значения и появление нового представления у слова. Так, «белую пену на гребнях волн мы называем зайчиками, и то же имя даем отражению света, играющему на стене; корешки мы находим не только в супе, но и у переплетов книг…»²⁷. Во всех указанных случаях, по мысли Д. Н. Кудрявского, «слово вместе со своим значением является знаком, символом другого представления…»²⁹. 

Слово, как полагал лингвист, можно разложить на три составные части: «1) звуковая форма, то есть известное сочетание звуков; 2) символ, то есть предшествующее значение слова, употребляемое как знак другого значения; и, наконец, 3) самое значение слова, то есть представление или понятие, соединяемое с ним»³⁰. А далее автор пояснял последний концептуальный тезис так: «Особенно важен в развитии слова символ, который является живым связующим звеном между звуковым составом слова и его значением. Иногда этот элемент слова называют внутренней формою слова»³¹.

Другая ценная мысль Д. Н. Кудрявского в ключе рассматриваемой им проблематики природы слова представляется нам интересной в контексте лингвистической традиции того времени, уже переступившей порог традиционной компаративистики и поднимавшейся на хребет альпийских гор Соссюра. Эту общую тенденцию в стремительно менявшемся портрете лингвистики уловил и Д. Н. Кудрявский: «Никогда не следует забывать, что атмосфера, в которой живет и изменяется слово, есть атмосфера связной речи, и не принимая ее во внимание, мы не можем уяснить себе природу слова»³².

И еще одна идея наблюдательного и прозорливого ученого заслуживает внимания, когда он обсуждал проблему внутренней формы. Его меткие фразы и сейчас выглядят весьма актуально и даже заразительно: без сложных «хитросплетений» терминологии и бесконечных ссылок он понятно и почти по-философски рассуждал: «Язык, конечно, не может достигнуть такого состояния (как математика. — О. Н.), но в нем мы замечаем ту же зависимость: язык становится тем точнее, чем бессодержательнее сами по себе становятся слова, утрачивая свою внутреннюю форму, чем ближе они приближаются к простому знаку, к символу»³³. Сравнивая поэтический язык с научным, Д. Н. Кудрявский говорил, что первый «описывает явление образами, то есть в нем господствует внутренняя форма слова, между тем как научный язык борется против этой внутренней формы и старается на ее место поставить точно определенное значение»³⁴. И далее какой колоритный фрагмент: «Чем яснее для нас значение слова, тем туманнее внутренняя форма, и наоборот. Самыми точными словами являются те, в которых внутренняя форма совсем забыта»³⁵. Если в древние времена она подавляла человека своими образами, «вызывала в нем суеверный страх» и поклонение силе образа, то для современного культурного человека, писал Д. Н. Кудрявский, «слово есть его собственное создание». Он постепенно освобождался от этого «подавляющего влияния собственного слова» и утрачивал старую внутреннюю форму, которая являлась «главною носительницею образов». «Старая картинность языка, конечно, утрачивается[,] и язык становится трезвее. Но следует ли сожалеть о том, — заключал свои размышления ученый, — что человек освобождается от чар колдовства своего собственного слова?»³⁶

Проблемы морфологической и генеалогической классификаций языков мира рассматривались Д. Н. Кудрявским традиционно, в русле компаративистики. Но вот к обсуждению теорий происхождения языка он добавил свой «посильный ответ», где показал себя сведущим в анатомии и физиологии человека, психологии речи, исторической антропологии. Например, он говорил о том, «что в развитии языка вертикальное положение человека играло значительную роль, видно уже из того, что между всеми животными к перениманию звуков человеческой речи самыми способными оказываются птицы: и у них крылья, соответствующие нашим рукам, дают бо́льшую свободу груди и органам, образующим звуки»³⁷.

В классификации вспомогательных лингвистических дисциплин Д. Н. Кудрявский³⁸ придерживался во многом бодуэновской традиции с его фонетическими экспериментами и новаторскими идеями. Отсюда у Д. Н. Кудрявского фигурировали термины антропофоника, то есть учение о человеческих звуках, или по-другому общая фонетика, физиология звука (в книге он придерживался последней номинации), и экспериментальная фонетика — то свежее дыхание синхронической мысли, которое уже переворачивало известные представления лингвистов о способах образования и функционирования звуков речи, создавало предпосылки для их грамотной классификации, лаборатории с техническими средствами фиксации живой речи и т. д. Все это только входило в лингвистическую практику — вначале во Франции, а затем у нас развернулась работа по экспериментальной фонетике под руководством В. А. Богородицкого, Л. В. Щербы и других лингвистов.

Описанные ранее элементы слова символ и значение Д. Н. Кудрявский относил к такой новой науке, как семасиология, или семантика, которая «занимается изучением движения значений слова». Автор справедливо констатировал недостаточное внимание лингвистов к изучению этой проблемы: «Эта область до сих пор разработана очень слабо: пока мы еще не вышли из периода собирания материала. Попытки установить общие законы перехода значений до сих пор нельзя назвать удачными: не удается даже найти принципа для классификации наблюдаемых переходов»³⁹. Этот пробел компенсировался в какой-то мере знаниями из психологии, особенно из области ассоциаций звуков с представлениями. Это — третья вспомогательная дисциплина, которая «уясняет ее [речи] внутреннюю сторону, ассоциации, лежащие в основе той деятельности человека, которую мы называем речью, или языком»⁴⁰.

Физиология звуков рассматривается ученым в традиционном ключе с опорой на имевшиеся уже к тому времени результаты, изложенные в трудах В. А. Богородицкого⁴¹, О. Брока⁴², А. И. Томсона⁴³ и О. Есперсена⁴⁴. 

Более интересна для осмысления методологии теории и истории языкознания начала XX века оценка Д. Н. Кудрявским влияния психологического фактора в языке. «Главное затруднение, — писал ученый, — заключается в том, что при обычных условиях мы не замечаем действия психических сил в нашей речи, так как они представляют привычную атмосферу, в которой протекают все явления языка. Мы обращаем внимание на эти явления только тогда, когда какие-либо причины нарушают привычное действие психических сил»⁴⁵. В этой связи он обратил внимание на вроде бы привычные всем оговорки — непроизвольные ошибки в речи. Но они как раз и являются важными показателями психических процессов, когда происходит слияние по ассоциации слова и значения. Лингвист приводил такой пример: «…в русском языке существует два синонима: надо и нужно; нередко встречаются оговорки, где первая часть одного слова соединяется со второю частью другого: на-жно, ну-до. Эти оговорки, называемые контаминациями, показывают, что оба слова в нашем сознании соединены очень тесной ассоциацией, так как имеют одинаковое значение»⁴⁶.

Поразительно, что такие примеры прижились в языке, приобрели «права гражданства» и вошли «в ряды нормальных слов». Имеющиеся в практике речевого обихода подобные случаи многочисленны, они закрепились в художественной литературе и интересны не только с точки зрения языковедческой, но прежде всего — паралингвистической. Д. Н. Кудрявский приводил наиболее яркие нерукотворные создания человеческого природного духа языка:

«Так[,] слова огромадный (из огромный и громадный), сродственник (из сродник и родственник) очень часто встречаются в просторечии. В печати я встречал, напр., следующие слова: толковитость (из толковость и деловитость), междоусобица (из междоусобие и усобица), вероподобный (из вероятный и правдоподобный). С уверенностью можно сказать, что многие слова в языке таким образом создались: привычная оговорка перестала обращать на себя внимание, и слово получило полные права гражданства в языке. Так[,] напр., слово разъединять, которое употребляется в настоящее время, не возбуждая ни в ком недоумения, по-видимому[,] возникло из ассоциации противуположных по значению слов разделять и соединять, причем поддержку ему оказало близкое к нему по значению слово уединять»⁴⁷.

Такие же ассоциации возникают, по мысли Д. Н. Кудрявского, когда соотносятся слова, стоящие в предложении рядом. «Вообще можно сказать, что предложение представляет из себя психологическое целое, все части которого связаны между собою ассоциациями». Здесь возникают снова эти оговорки — свидетельства «темного разума» человека и многочисленных подсознательных связей. Какие интересные, живые примеры приводил автор этого поистине учебника лингвистической жизни слова: «Однажды, ложась спать, мой сын сообщил мне, что ему блотать гольно. Другой раз мне сообщили, что с краш кыпает, а дождь не идет. В одном заседании, где обсуждался вопрос о посылке делегата, было предложено полосовать делегата, очевидно, слова послать и голосовать привели говорившего к такому жестокому предложению. Замечательно, что и эта оговорка почти никем не была замечена. На одной публичной лекции было сказано[:] лодка с рулёй, причем поправка указала на то, что нужно было сказать с рулем и мачтой»⁴⁸.

Еще один тип психических ассоциаций, по Д. Н. Кудрявскому, возникает, когда слова сходны по строению или созвучию. Он тоже вызывает речевые ошибки — народную этимологию: у Толстого, например, в «Войне и мире» говорилось, что «народ назвал мародеров — миродерами»⁴⁹. Или другой, более житейский пример привел автор книги: «Однажды станция Николаевской железной дороги „Померанье“ была перекрещена в „Помиранье“, когда поезду пришлось простоять на ней слишком долго из-за порчи паровоза»⁵⁰.

В собственно лингвистическом отношении ассоциативность языка наиболее последовательно выразилась, по мнению Д. Н. Кудрявского, в типах склонений и спряжений, где сильно влияние закона аналогии, который в то же время помогает обычному носителю языка (не лингвисту) понять простую истину: нет таких законов в языке, которые бы превращали его в простую схему с одним решением. Во всей ткани словесных переплетений: будь то литературный язык, или народный, необработанный, — «живо чувствуется связь слов между собою в самых разнообразных проявлениях»⁵¹. И это психологическое чутье помогает нам создавать «неправильные», вымученные человеческой фантазией, то есть не подчиняющиеся законам языка формы, но украшающие его строй такой «неестественностью» и придающие ему действительно живой национальный колорит. Вполне обоснованно ученый приводил такой пример: «…времена — времён, племена — племён, имена — имён, семена — ?, семён было бы неудобно ввиду звукового совпадения с именем Семён, и мы образуем искусственную форму семян».

Похожее изобретательство в живой речи возникает и при использовании иностранных слов, когда в просторечии, по свидетельству Д. Н. Кудрявского, можно было услышать без пальта, в депе, за кофеем. Ученый всегда уместно вставляет в изложение факты из своей личной жизненной практики, подтверждающие книжные истины и придающие учебнику не сравнимый ни с чем отпечаток стиля мастера: «Однажды, провожая меня в театр, прислуга спросила меня, возьму ли я с собою бенки, причем указала на бинокль, который я действительно чуть не забыл взять: очевидно, она склоняла бенóк также по образцу слова платок; интересно, что употребленное ею множественное число, которого она, конечно, не могла слышать, указывает на сложность бинокля, состоящего из двух одинаковых частей, следовательно, оно употреблено здесь в том же смысле, как и в словах щипцы, ножницы, клещи и т. д.»⁵².

Историческое богатство и внешняя пестрота словесных уподоблений, вызванных скрытыми душевными процессами, влияет практически на все механизмы и связи внутри системы конкретного языка: грамматику, лексику, словообразование, синтаксис. Например, аттракцию ученый также объясняет ассоциацией, при этом добавляя, что «в русском языке аттракция встречается как нормальное явление очень редко»⁵³. Примером этому служила фраза: пообедать чем Бог послал, «где творительный падеж чем вызван сочетанием со словом пообедать, между тем как по строю придаточного предложения мы ожидали „что Бог послал“. Другой такой пример мы находим в таких выражениях, как скажи кому знаешь вместо „скажи тому, кого знаешь“»⁵⁴.

Д. Н. Кудрявский называет ассоциацию «творческой силой» языка, способной создавать не только новые формы, но и свежие, свободные от математической искусственности обороты речи. Показателем современных тому времени процессов стало появление категории причастия будущего времени совершенного вида типа вымрущий, принесущий, пожелающий, вскроющийся, а «слово последующий, превратившееся уже в прилагательное, завоевало себе право гражданства и ни в ком не вызывает недоумения»⁵⁵. Такая же потребность, как полагал Д. Н. Кудрявский, существовала и в создании причастия прошедшего времени с частицей бы. В публицистике начала XX века, по наблюдениям ученого, эти случаи нередки: пожелавшего бы, причинивший бы, привлекшей бы, определивших бы, указавшим бы, принесший бы⁵⁶. «Все эти случаи, — писал лингвист, — указывают на образования по аналогии: если выражение который принес можно заменить причастием принесший, то естественно слова который принес бы заменяются словами принесший бы»⁵⁷. По мнению автора учебника, такие выражения «еще режут ухо», но впоследствии могут стать общепризнанными. Д. Н. Кудрявский писал, что ему удалось найти один случай даже употребления деепричастия с частицей бы: «…следовало бы расширить, введя бы некоторые подробности… (в отзыве о сочинении). Но в данном случае мы, вероятно, имеем дело с простым повторением частицы бы, стоящей в предшествующей части фразы»⁵⁸.

Книга Д. Н. Кудрявского «Введение в языкознание» завершается разделом о грамматическом строе индоевропейских языков, где дается характеристика школьного (логического) и научного подходов к трактовке предложения. В кратком историческом экскурсе ученый коснулся взглядов крупнейших специалистов сравнительно-исторического языкознания Германа Пауля, Вильгельма Вундта, Бертольда Дельбрюка и Александра Афанасьевича Потебни на проблему идентификации и классификации синтаксических единиц. Д. Н. Кудрявскому близка точка зрения Г. Пауля, который в отличие от старых традиционных определений выдвинул на первый план «психологическую основу предложения»⁵⁹. Но и этот подход был неточен. Автор учебника писал: «В предложении формальная сторона является самою существенною: предложение есть организованная единица нашей речи, и определять его, не описывая его составных частей и взаимной их связи между собою, невозможно»⁶⁰. 

Особенно подробно Д. Н. Кудрявский разбирал грамматические идеи А. А. Потебни, который одним из первых показывал несостоятельность логического подхода к анализу предложения. Он ставил А. А. Потебню на вершину грамматической мысли, «гораздо выше Вундта»⁶¹. Не принимал ученый и главенства словосочетания Фортунатовской школы и часто говорил, что «нет речи без предложения», подчеркивая «отражающийся в фразе анализ мысли»⁶². Мы не будем специально касаться данной методологической проблемы, которая особенно остро вставала в трудах российских ученых в начале XX века (вспомним работы А. М. Пешковского, которого поддержал Д. Н. Кудрявский), скажем только, что в своих поисках Дмитрий Николаевич верно оценивал недостатки и просчеты во взглядах представителей других школ и стоял на новой, основанной на реальных фактах языка научной платформе.

Такими оптимистичными выводами он и заканчивал книгу: «Наш краткий очерк строя индоевропейского предложения имел в виду показать, насколько теоретические положения языкознания должны тесно связываться с историческими явлениями жизни языка»⁶³. И притом, что ее автор был воспитанником как раз классической компаративистики в духе Б. Дельбрюка, у которого стажировался в Йенском университете в молодые годы, тем не менее Д. Н. Кудрявский старался не просто теоретически переработать положения индоевропеистов, а проникнуть в «физиономию предложения в различные периоды жизни языка», установить преемственность «в развитии грамматических форм нашей речи». В этом он видел задачу сравнительной грамматики, что впоследствии и было подтверждено усилиями и трудами отечественных и зарубежных лингвистов и составило предмет научного синтаксиса в XX веке.

Книга «Введение в языкознание» стояла особняком в потоке научной литературы начала XX столетия, но с течением времени не устарела и во многом актуальна и сейчас. Живая интонация ее автора, в которой чувствуется неравнодушный к современным языковым процессам ученый, обилие новых оригинальных примеров, собственные наблюдения и большое желание разобраться в системе языка и ее противоречиях выдвинули это пособие в один ряд с передовыми трудами современников и последователей Д. Н. Кудрявского — И. А. Бодуэна де Куртенэ, Ф. Ф. Фортунатова, А. А. Шахматова — и даже вписали его имя в мировую лингвистическую традицию, нащупывавшую на рубеже веков новую методологию языковедческих исследований и, выражаясь, словами Антуана Мейе, «лингвистическую непрерывность», к которой стремился и Д. Н. Кудрявский.

Кстати, заметим попутно, что он взял на себя большой труд по переводу на русский язык капитального исследования знаменитого французского компаративиста А. Мейе «Введение в сравнительную грамматику индоевропейских языков»⁶⁴, за что автор этого труда выразил благодарность дерптскому профессору.

Еще одна особенность ученой «методы» этого лингвиста заключалась в том, что ему одинаково успешно давались сложные теоретические труды: от образцовых статей по ключевым проблемам грамматики в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона, санскритологии и вообще ориенталистике, которой он профессионально занимался в течение всей жизни, посвятив магистерскую диссертацию изучению древнеиндийских домашних обрядов, до работ по этнологии, славистике, психологии языка и многочисленных рецензий на фундаментальные труды и сочинения лингвистов, историков, антропологов и даже политологов О. Шрёдера, Д. Н. Овсянико-Куликовского, Н. Харузина, А. Мейе, Ф. И. Кнауэра, Л. Крживицкого, В. К. Поржезинского, А. М. Пешковского, Ю. Белоха, И. Тейлора, А. Л. Погодина, Ф. Поллока, Э. Ренана, Б. Н. Чичерина и др.⁶⁵ Он издал «Руководство к самостоятельному изучению латинского языка»⁶⁶ и «Краткий учебник латинского языка в объеме программы фельдшерских школ»⁶⁷, а также «Начальную санскритскую хрестоматию со словарем и кратким обзором фонетики и морфологии санскритского языка»⁶⁸ и выпустил несколько книг по древнеиндийской обрядовой культуре.

Быть может, в силу всегда имевшей значение пресловутой «периферийности» (а Д. Н. Кудрявский, напомним, работал в Дерптском университете, в нынешнем эстонском городе Тарту) он не блистал в первых рядах академических лингвистов и не получил при жизни того почета и уважения, которого он по праву заслуживал. Но даже в том уютном местечке, где в разные годы работали И. А. Бодуэн де Куртенэ, М. Фасмер и другие ученые, Д. Н. Кудрявский создал свою научную школу, к которой принадлежали видные филологи Д. Н. Зеленин, Я. Эндзелинс, В. Н. Евреинов и др.

В нашей филологической традиции Д. Н. Кудрявский был оригинальным мыслителем (мы употребляем именно это слово) — теоретиком языкознания, историком и культурологом, востоковедом, а по сути просветителем-энциклопедистом, никогда не отрывавшим научные истины от практики. Он не прятался за ширмы чужих концепций и модных идей, не искал покровительства властей предержащих, был предельно строг и точен в своих выводах, владел знаниями многих древних и новых языков и даже не чурался популярных книг, которые мало кто из лингвистов писал. Такова его работа «Как жили люди в старину (Очерки первобытной культуры)»⁶⁹, выдержавшая до 1925 года восемь (!) изданий. Это был его своеобразный опыт пропагандиста среди рабочих, куда унесла его увлеченность марксизмом в 1890-х годах. В последней ее части он рассказывал и о языке: как он возник, чем отличается человеческая речь от звуков животных; о детской речи, о разнообразии языков, о том, как человек научился писать, и т. д. И здесь он тоже приводил интересные наблюдения над характером словесного выражения и теми смыслами, которые они несут: «Иногда человек придавал слову особенное значение тем, что произносил его другим тоном или нараспев. Так у нас и до сих пор, чтобы показать, что какая-нибудь вещь находится очень далеко, просто повторяют слово далеко два раза и при том первое произносят нараспев, протягивая один слог: далё-ё-ко-далéко»⁷⁰.

В личности Дмитрия Николаевича странным образом пересекались разные культуры, события и общественные настроения. Его мать, Вера Петровна, была дочерью известного артиста-комика и драматурга Петра Каратыгина (он рисовал с натуры Грибоедова и Гоголя!). Отец — Николай Андреевич Кудрявский — в 1880-е годы был председателем Медынской уездной земской управы в Калужской губернии. Учась на историко-филологическом факультете Императорского Санкт-Петербургского университета, Дмитрий Кудрявский слушал лекции санскритолога И. П. Минаева, германиста Ф. А. Брауна и знаменитого слависта И. В. Ягича. Студентом увлекся толстовством, решил «ехать в деревню, чтобы там землю пахать и жить своими трудами», — записал он в дневнике 15 января 1888 года⁷¹.

Так и случилось позднее, в 1893 году, когда он находился вместе с друзьями-марксистами в Ясной Поляне и даже спорил с Львом Толстым, чьи философские взгляды произвели на него «неприятное впечатление»⁷². В 1890-х годах Д. Н. Кудрявский принимал активное участие в деятельности марксистских кружков, перевел на русский язык книгу Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»⁷³. Во время поездки за границу в 1894–1895 годах он сблизился с В. И. Лениным, хорошо знал Л. Красина, критически относился к царскому правительству и в университете всегда имел особое мнение. Его близким другом был В. Э. Грабарь, работавший одно время в Дерпте деканом юридического факультета, известный юрист, брат художника Игоря Грабаря.

С юношеских лет, и это видно по отрывкам его дневника, опубликованного Яном Вилюмовичем Лоей, он искал «смысла нашей жизни, то есть жизни интеллигентного общества, и решительно ничего не находил…»⁷⁴.  Д. Н. Кудрявский разрывался между своими «санскритскими баснями» и чувством общественного долга, работы для людей. Из писателей он любил Лукреция, Гейне, Герцена, Гете, Льва Толстого, Чехова, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского. По воспоминаниям его ученика Я. В. Лои, «всегда у него на столе были: санскрит, латинские и греческие авторы, языкознание, „Капитал“ Маркса, политическая экономия, первобытная культура, „Будущий век“ Беллами (фантастический утопический роман социалистического толка. — О. Н.)»⁷⁵. 

Его жена А. А. Кудрявская говорила о Дмитрии Николаевиче как о цельной натуре, чуждой консерватизму, бескомпромиссной, открытой новым веяниям в науке и культуре, а его сестра отмечала: «Д. Н. был тихий, спокойный, вдумчивый, сосредоточенный в себе, невозмутимый (я ни разу не видала, чтобы он вышел из себя, рассердился), справедливый, гуманный и кристальной честности человек»⁷⁶. Его очень любили студенты, в обращении с которыми он был «необычайно прост» и «обворожителен», «терпеть не мог всяких условностей». Я. В. Лоя вспоминал: «Беседа с ним, благодаря его добродушному остроумию, была увлекательна. [...] Мы чуть не ежедневно собирались у него за чаем в 6 ч. вечера»⁷⁷.

Человек непростой судьбы, можно сказать, трагической, он в 1918 году вместе с Юрьевским университетом эвакуировался в Воронеж, где проработал два с небольшим года в очень сложных условиях Гражданской войны и становления университета, где сильно ослаб, заболел и скончался в 1920 году совсем молодым. Ему было пятьдесят три года.

Он всегда жил пониманием того, что лингвистика должна служить развитию духовных потребностей человека, и надеялся на то, что чувство прекрасного, ясного в лучистых цветах радуги языка останется с теми, кто из мечтателей и чудаков вырастет в образованных, полноценных хранителей и проповедников уникального природного феномена — языка.