Из наблюдений над языком стихотворения Пушкина «Памятник»

Предисловие «Грамоты.ру»

Из наблюдений над языком стихотворения Пушкина «Памятник»

В конце августа 1836 года, за пять месяцев до дуэли, Пушкин закончил стихотворение, впоследствии получившее название «Па­мятник», проникнутое вы­соким сознанием личного достоин­ства и величия того дела, которому была посвящена жизнь, подводящее итоги пройденному творческому пути, представляющее собою, в сущно­сти, прощание с друзьями-современниками и обращение к потомству.

Как известно, это стихотворение Пушкина по своей теме (подведение итогов поэтической деятельности) имеет отдаленную связь со знамени­той одой Горация Ad Melpomenam. На русской почве стихотворения в этом роде были известны и до Пушкина. Сюда относится прежде всего «Памятник» Державина, начинающийся словами: Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный. Не подлежит, однако, сомнению, что эти два стихотворения, столь близкие по теме и по форме, глубоко различны по существу, по содержа­нию. Это различие, конечно, опре­деляется главным образом разли­чиями самой исторической действи­тельности, в условиях которой про­текала поэтическая деятельность обоих авторов и в зависимости от которой они по-разному понимали задачи поэтического творчества.

Пушкинский «Памятник» отталки­вается от державинского. Он пред­ставляет собой как бы поэтический ответ великого русского народного поэта прославленному «певцу Фелицы». Поэтому местоимение я в на­чале первого стиха у Пушкина, пожалуй, имеет значение примерно «а я» или «что касается меня, то я», что соответствующим образом долж­но быть подчеркиваемо при чтении (с помощью ритмико-мелодических средств):

Остановимся сначала на некото­рых вопросах чтения пушкинско­го «Памятника». Мне кажется, что можно считать бесспорным, что при чтении старых авторов должны быть учитываемы правила произно­шения и ударения слов, существо­вавшие в литературном языке их времени. Нет необходимости, одна­ко, говорить здесь о правилах про­изношения вообще. Московское про­изношение, конечно, являлось образцовым и сто лет назад. Во всяком случае, в отношении автора «Памятника» этого вопроса не должно существовать. Пушкин был природным москвичом. Он родился в Москве. Здесь он учился говорить, учился произносить слова. Правила произношения, которым следовал он, по большей части обязательны и для нас. Сделаем некоторые за­мечания относительно лишь отдель­ных слов, которые теперь мы произносим иначе.

Как прочесть вознесся: вознёсся или вознесся? Принимая во внимание, что про­изношение е (не ё) перед твердыми согласными в книжных, «славян­ских» словах еще и в пушкинское время являлось одним из средств повышения стиля, что Пушкин часто пользуется этим приемом и что стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» вообще на­писано в «мажорных» тонах (о чем ниже), — я более склонен читать это слово с е, чем с ё: вознесся, хотя доказать правильность такого чтения в данном случае невозможно.

Что касается русских по форме глаголов зарастёт, переживёт, пройдёт, назовёт, то здесь едва ли имело место это явление, но я за­труднился бы сказать, что такая возможность здесь совершенно исключается. Ср. даже в баснях Крылова:

и др.

Остальные слова в отношении е не представляют ничего спорного.

В третьей строфе слово дикий (им. ед.) рифмуется с великой (дат. ед.: по всей Руси великой). Риф­ма правильная: слово дикий по за­конам московского произношения должно звучать дикъй (с ъ из о в заударном положении). Поэтому в четвертой строфе слово жестокий (мой жестокий век) следует про­износить (в его конечной части) совершенно таким же образом: жестокьй. Ср. также рифмы в первой строфе: нерукотворный : непокорной.

В последней строфе некоторые слова могут привлечь к себе вни­мание с точки зрения законов «аканья». Рифма послушна : равно­душно лишний раз свидетельствует об одинаковом произношении за­ударных о и а, о совпадении их в одном звуке (ъ). Более специальный случай — во втором стихе. В словосочетании не требуя венца последнее слово Пушкин, очевид­но, произносил с е или близким к нему гласным в предударном слоге, а вовсе не с и, как, например, в слове винца (род. ед. от винцо). «Икающее» произношение (то есть употребление и вместо е, я) при из­вестных условиях: нису, систра, пи­тух, винца (= венца) и т. п. как норма в Москве установилось поздно.

С грамматической стороны, в ча­стности морфологической, стихотво­рение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» не вызы­вает особых замечаний, кроме, по­жалуй, одного. В последнем стихе Пушкин говорит не оспоривай глупца, тогда как мы теперь сказали бы не оспаривай. Как изве­стно, в старом русском языке гла­гольных образований на -ывать, -ивать с корневым гласным а вместо о типа нашивать было немного. Но с течением времени произошло рас­ширение этой категории слов за счет глаголов, сохранявших о: упрочивать, подытоживать и т. д.¹. К этой группе глаголов в пушкин­ское время (точнее — в речи самого Пушкина) принадлежал также гла­гол оспоривать². Об обороте тленья убежит см. ниже.

Главным поэтическим орудием поднятия стиля, возвышения его, по выражению Ломоносова, «от обык­новенной простоты к важному вели­колепию», в XVIII столетии и в первой половине XIX служила «вы­сокая» лексика с ее выдержанным, многовековым фондом — словами старославянского происхождения, не успевшими обрусеть, или славяниз­мами.

По большей части славянизмы характеризуются известными фоне­тическими признаками, как, напри­мер, отсутствие полногласия, соче­тания щ : жд в соответствии с рус­скими ч : ж и др. Сюда относятся в данном случае:

• глава (Вознесся выше он главою непокорной);
• прах (Мой прах переживет и тленья убежит);
• сущий (И назовет меня всяк сущий в ней язык);
• пробуждал (Что чувства добрые я лирой пробуждал).

К этой группе славянизмов, не­сомненно, относятся и такие слова с приставкой воз-, как воздвиг (Я памятник себе воздвиг неру­котворный); восславил (Что в мой жестокий век восславил я свободу).

Остальные славянизмы не харак­теризуются какими-либо типиче­скими признаками фонетического порядка:

• столп (Александрийского столпа).

Слово столп (в данном контексте в смысле колонна, или памятник) в пушкинское время воспринималось как элемент высокой лексики. Ср. в том же значении: Вкруг грозного столпа трикраты обвились (о памятнике в честь Кагульской  победы; «Воспоминания в Царском Селе», 1814). В несколько сниженном употреблении это слово встречается в «Евгении Онегине»:

• язык  (И назовет меня всяк сущий в ней язык).

Принимая во внимание следую­щее дальнейшее перечисление: и гордый внук славян, и финн (и т. д.)», надо полагать, что слово язык здесь употреблено в значении ‘народ’ (то есть по-старославянски).

То же можно сказать и о место­имении всяк с его необычной (для русского языка) краткой формой им. ед. м. р. Спустя десять лет оно уже могло казаться ветхим. Об этом местоимении писал Белинский в своем знаменитом письме к Го­голю по поводу гоголевской фразы Дрянь и  тряпка стал всяк чело­век: «И что за язык, что за фразы?.. Неужели вы думаете, что сказать всяк вместо всякий зна­чит выразиться по-библейски?»

Таким образом, все словосочетание всяк сущий в ней язык, как ока­зывается, состоит у Пушкина из «высоких» слов, употреблявшихся в поэзии в особо торжественных слу­чаях.

Архаическое причастие падший (И милость к падшим призывал), при разговорно-русском павший (ср. И падшего свежит неведомою силой, «Молитва», 1836), и архаи­ческая глагольная форма приемли (Хвалу и клевету приемли равно­душно), при разговорно-русском принимай, в свою очередь, также способствуют повышению стиля все­го произведения «от обыкновенной простоты к важному великолепию».

Сюда же, к категории «высокой» лексики, по-видимому, следует отне­сти отглагольные существительные: тленья убежит вместо от тленья (у Державина — тлена) и веленью божию, — именно эти существитель­ные, с их отвлеченным значением, и именно в этом контексте. Следует отметить, кроме того, что слово тленья в грамматическом отношении представляет собой так называемый «родительный отложительный» (бес­предложный) при глаголе убежит, означающем отдаление и пр., не употреблявшийся в разговорно-русском языке уже в пушкинскую эпоху.

Союзное слово доколь (Доколь в подлунном мире...), старославян­ское доколѣ, в поэтическом языке предшествующего времени не было известно за пределами высоких жанров, хотя, вообще говоря, оно не чуждо русскому языку и всегда употреблялось в диалектальной ре­чи: доколь, докуль. У Пушкина это слово восходит к традиционной «высокой» поэтической лексике.

Но понятие «высокой» лексики не исчерпывается славянизмами. В ста­ром поэтическом языке наряду со славянизмами и в той же функции употреблялись и некоторые грече­ские и латинские слова, особенно относящиеся к области классической мифологии и истории древнего мира.

В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» сюда относятся греческие слова: лира (душа в заветной лире), муза (Веленью божию, о муза, будь послушна), а также пиит (Жив будет хоть один пиит) из греческого piitis, в то время как слово поэт восходит к латинскому poeta. В более ранних своих произведе­ниях Пушкин редко пользовался греческим вариантом этого слова, причем обыкновенно в ироническом плане, как, например, в «Оде графу Хвостову» (1825):

Несколько в ином роде ср. в чер­новых набросках к «Евгению Оне­гину»:

Особого рассмотрения заслужи­вает прилагательное александрийский (Александрийского столпа) вместо александровский. Речь идет здесь, несомненно, об Александровской колонне, открытой 30 августа 1834 года на Дворцовой площади, в Петербурге, в честь Александра I. В своем дневнике в записи от 28 ноября 1834 года Пушкин упоминает об этом событии: «Я был в отсутствии. Выехал из П. за пять дней до открытия Александровской колонны (и пр.)». Прилагательное александрийский, вообще говоря, восходит к Александрии, названию египетской столицы; ср. у Пушкина в «Египетских ночах»:

Употребив это прилагательное вместо александровский, поэт, как полагают, хотел замаскировать слишком откровенный характер своего утверждения, что его неруко­творный памятник, к которому не зарастет народная тропа, вознесся своей непокорною главою выше самой Александровской колонны, — утверждения, заключающего откры­тый вызов царю и его приспешни­кам.

Как известно, Жуковский, впер­вые, после смерти Пушкина, напе­чатавший (в 1841 году) это стихотво­рение (с заглавием «Памятник»), среди других изменений авторского текста, между прочим, допустил также нелепое искажение и смысла первой строфы, поставив вместо Александрийского столпа — Наполе­онова. Даже нейтральное (и в изве­стной мере «классическое») александрийский показалось Жуков­скому в политическом отношении неприличным и дерзким.

При лингвистическом анализе любого художественного произведения не может быть игнорируема его собственно стилистическая сторона³. Сюда относятся, прежде всего, такие изобразительные средства, как эпи­тет. У Пушкина выражение художе­ственной идеи «Памятника» преиму­щественно связано с искусным подбором эпитетов:

Впрочем, стихотворение Пушкина не перенасыщено в стилистическом отношении. Здесь, например, совсем не оказывается никаких сравнений. Метафорических выражений очень мало. Сюда относятся:

Но мне кажется, что лингвисти­ческий (и в известной мере стили­стический) анализ этого стихотво­рения нельзя считать законченным (хотя бы и в очень общем виде), если мы не дополним сделанные выше наблюдения еще одной справ­кой по истории авторского текста. Часто данные, относящиеся к твор­ческой истории того или иного художественного произведения (если эти данные сохранились), могут пролить яркий свет на языковые особенности, на стилистические де­тали этого произведения. Как изве­стно, Пушкин долго и упорно рабо­тал чуть не над каждой своей стро­кой, если она предназначалась для печати.

Судя по сохранившимся автогра­фам «Памятника», московскому и петербургскому, с собственноруч­ными поправками поэта⁴, Пушкин немало потрудился и над этим сво­им стихотворением. Так, окончатель­ная редакция четвертой строфы, где поэт подчеркивает гражданское, общественное значение своей поэзии:

установилась далеко не сразу. Сна­чала, наряду со свободолюбивым характером своей поэзии (Восслед Радищеву восславил я свободу и т. д.), Пушкину хотелось также отметить свои заслуги в области стихотворного, поэтического языка: Что в русском языке музыку⁵ я обрел... или Что звуки новые для песен (я обрел) и т. п.

Впоследствии, однако, в окончательной редакции, Пушкин исключил какое бы то ни было упоминание, так сказать, о «формальной» стороне своих стихотворных произведений. И Жуковский совершенно произвольно снова напомнил о ней в напечатанном в 1841 году тексте «Памятника»: Что прелестью живой стихов я был полезен, причем это было сделано им за счет упомина­ния о свободе.

Более конкретную форму в окончательной редакции получил также четвертый стих этой строфы: И милость к падшим призывал вместо первоначального: И милосердие воспел.

Первый стих пятой строфы снача­ла также выглядел иначе: Святому жребию, о муза, будь послушна... или: Призванью своему, о муза, будь послушна. Нельзя сказать, что и в окончательной редакции этот стих получил удачную форму: Веленью божию (?), о муза, будь послушна...

Впрочем, все это еще не имеет прямого отношения к языку и стилю стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Однако не­которые пушкинские поправки имеют только грамматико-стилистическое значение. Так, во второй стро­фе в первом стихе сначала эпитет был в бессмертной лире, но Пушкин, может быть, ввиду того, что говорится далее в четвертой строфе: И долго (не «вечно», не «навсегда!») буду тем любезен я народу и пр., заменил этот эпитет другим, лучшим: в заветной лире, то есть любимой, дорогой, свято хранимой⁶.

В следующем стихе первоначаль­но стояло: Меня переживет. В окончательной редакции Пушкин нашел более удачное выражение этой мысли: Мой прах переживет.

В третьей строфе первый стих сначала имел такой вид: Слух обо мне пройдет во все концы России... Пушкин оставил в окончательной редакции: Слух обо мне пройдет по всей Руси великой. Выражение во все концы России показалось ему, вероятно, слишком официальным или «прозаизмом».

В следующем стихе вместо (в окончательной редакции): И назовет меня всяк сущий в ней язык сначала Пушкин написал было: Узнает всяк живущий в ней язык.

Все эти изменения, вместе взя­тые, и, в особенности, эта замена причастия живущий, обычного в ли­тературном русском языке, необыч­ным сущий (в смысле «имеющийся», «находящийся») подтверждают уже ранее сделанное наблюдение, что в стихотворении, разбор которого мы на этом можем закончить, Пушкин преднамеренно пользовался «высо­кой» лексикой, искусно прививая то или другое книжное (обычно, в ко­нечном счете, старославянское) слово к живой, народно-русской ре­чевой ткани своего произведения.