Помехи в понимании речевых сообщений

Предисловие «Грамоты.ру»

Помехи в понимании речевых сообщений

Большой познавательный смысл изучения всякого рода аномалий, погрешностей в устной и письменной речи признавали многие языковеды, и среди них — Шарль Балли, Анри Фрей, Лев Владимирович Щерба, Василий Алексеевич Богородицкий. Интерес к отклонениям от нормы вполне оправдан: представления о должном становятся более отчетливыми, когда лингвистическая критика, руководствуясь критериями функциональным и нормативным, выявляет в высказывании (тексте) то, что не служит осуществлению его целевых установок, что не совпадает с образцовыми формами, не входит в регламентированный  состав единиц языка и в набор его моделей. Не обходит такая критика и аномалии, возникающие «в силу скрытого стремления восполнить недочеты правильного языка» (Ш. Балли).

К аномалиям, заслуживающим лингвистического изучения, относят оговорки, описки, малограмотное написание, неологические образования в виде несуществующих в языке слов и форм, солецизмы и проч., если эти отклонения от сложившихся речевых обычаев являются не индивидуальными и случайными погрешностями, а симптомами, которые указывают на признаки, свойства живого языка и на закономерности его функционирования.

Преимущественное внимание исследователей направляется на высказывания, то есть манифестации, имеющие звуковое выражение или фиксируемые в письменной форме.

Но речевая деятельность нормально не бывает односторонним актом: восприятие и истолкование услышанного высказывания или прочитанного текста есть необходимый компонент завершенной коммуникации. И мы повторим только банальную истину, если скажем, что говорение и активное слушание, то есть порожденная речь и ее понимание, являются равноправными объектами лингвистики.

Но в прошлом это положение не для всех было очевидным. Изученность же того аспекта речи, который называется «пониманием», и в наше время вряд ли можно считать достаточной. Традиционная наука о языке, рассматривая деятельность, называемую «круговоротом речи», не стремилась к углубленному анализу структурных компонентов речевой информации разных видов, зависимых от установок и целей сообщения, а также процессов ее передачи, восприятия, переработки и хранения. Предполагалось, что слушатель или читатель адекватно понимает тот смысл, который адресант вложил в свое устное выступление или в написанный текст. Однако далеко не всегда положение обстоит так благополучно хотя бы потому, что не во всех случаях для речевого общения обеспечиваются оптимальные условия.

Особенно важно не упустить из виду различные помехи, идущие из источников, скрытых от непосредственного наблюдения.

Напрасно было бы думать, что помехи семантического типа, препятствующие полному, точному восприятию содержания сообщения, возникают всегда только вследствие узкосубъективного истолкования адресатом воспринятой речи. Конечно, в понимание, которое является семантической интерпретацией звукового или графического ряда (произносимой речи, письменного текста), может быть привнесено то, что отражает индивидуальные черты личности слушателя, читателя, сложившиеся в его собственном жизненном опыте. Понимание имеет апперцептивный характер. И аномалии в истолковании воспринятой речи могут идти из этого субъективного источника¹. Но узко индивидуальные явления, стимулы или мотивы так же мало интересуют область культуры речи, как мало занимают фонологию те голосовые признаки речи, по которым можно, не видя говорящего, определить его пол, возраст и даже его комплекцию и его самочувствие (Николай Сергеевич Трубецкой).

Мы обратимся лишь к таким расхождениям между значением, заложенным в высказывании (тексте), и осмыслением воспринятой речи адресатом, которые не порождаются ни отступлениями от дейсгвующей в данное время литературно-языковой нормы, ни недостатком индивидуального восприятия, хотя и вызываются самим лингвистическим материалом и нормальным («средним») языковым сознанием, отражающим объективное бытие языка. Поэтому нужно будет оставить в стороне и такие случаи, когда неполное, неточное осмысление текста, созданного в более или менее отдаленном прошлом, объясняется незнанием конкретной исторической обстановки жизни писателя и отсутствием сведений о реальных лицах, событиях и идеях, о которых догадывались или имели ясные представления современники автора².

Впрочем, в этом вопросе есть психологический аспект. И о нем нужно сказать несколько слов. Например, сочетание вино кометы современники Пушкина понимали в значении «вино, сделанное из винограда, высокое качество которого объяснялось влиянием кометы 1811 года»: Вновь слышу, верные поэты, Ваш очарованный язык... Налейте мне вина кометы, Желай мне здравия, калмык («Словарь языка Пушкина», II, 360). Родительный определительный здесь имеет значение родительного времени: в трансформированном виде вино кометы — вино 1811 года (год появления кометы). В этом же сочетании скрыто выражено и качественное значение. Для современного читателя смысл данного отрезка речи остается загадочным. Он требует истолкования.

Более сложны условия функционирования того же сочетания в следующем тексте: К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин. Вошел: и пробка в потолок, Вина кометы брызнул ток («Евгений Онегин», гл. I, XVI). Опрос показал, что вина кометы брызнул ток воспринимается как фигуральное выражение: струя вина, брызнувшая из бутылки, подобна хвосту кометы. Знаменательно, что опрошенные не заметили грамматического оформления слов в этом отрезке, не позволяющего дать такое толкование.

По-видимому, при восприятии старинных текстов у наивного читателя есть готовность встретить формы, расходящиеся с современными, и стремление осмыслить высказывание лишь на основе вещественного значения слов, из которых оно состоит.

Так же поступают и неопытные переводчики, имеющие дело с иноязычным материалом.

Эти факты не случайны. Аналогичные трансформации семантики наблюдены отнюдь не в узко индивидуальном опыте и представляются импульсивным, почти «естественным» процессом при чтении старинных произведений.

Мы займемся несколькими случаями, не нарушающими литературно-языковую норму, которая, как это показал Ш. Балли на фактах французского языка, сама может быть источником аномалий, создавая «патологию грамматики без ошибок»³.

Итак, норма не нарушается, но это ничуть не содействует успеху речевой коммуникации. Понимание воспринятой речи остается неадекватным тому смыслу, какой вложен в нее говорящим (пишущим). И происходит это лишь потому, что сам языковой материал, которым оперируют «собеседники», несет в себе возможности неоднозначного осмысления его единиц или сегментов.

Чаще всего расхождения между объективно данным значением текста и его осмыслением бывают тогда, когда акт речи (говорение, письменная фиксация) и его восприятие протекают не в одном синхронном плане.

Действие фактора времени может вызывать настолько сильные семантические смещения на уровне лексики, что утрачивается осознаваемая связь между современным и прежним значением слова.

Тогда и происходит непроизвольная подстановка живой лексической единицы на место той, которая, выпав из активного словарного фонда, перестала употребляться. Это имеет вполне естественное объяснение, так как говорящий (пишущий) и тот, кто воспринимает речь, обычно не осознаю́т движения языка во времени. Категории последовательности языковых фактов во времени для них вообще не существует: адресант и адресат пользуются только тем, что для них является подлинной реальностью, — системой современного языка в данном его синхронном состоянии.

Вот почему при восприятии текста, созданного в отдаленном прошлом, так часто встречается семантическая модернизация некоторых его единиц. Например, в тексте Ступает по вершинам строгим (Ломоносов) строгий осмысляется как синонимичное прилагательному суровый, а не в старом значении — ‘острый’, какое это слово имело при Ломоносове. Или в «Евгении Онегине»: Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный — последнее слово теперь понимают в его современном значении и гораздо реже так, как это следует: ‘торгующий галантереей и парфюмерией’. Но подстановка одного значения на место другого существенно изменяет состав семантических элементов текста, а иногда позволяет приписывать автору намерения, которых у него не было. Например, современные щепетильный — применительно к Лондону и строгий — к горным вершинам воспринимаются, пожалуй, как «стилистические фигуры», хотя их нет в текстах, созданных писателями.

Помехи этой разновидности, обусловленные эволюцией языка, которая изменяет состав лексических единиц и перестраивает их соотношения внутри языковой системы, устранимы с помощью лингвистического комментирования, применяемого в таких случаях. Я бы сказал, что они имеют не спорадический, а регулярный характер, когда в процессе чтения «репродуцируются» старинные тексты, отражающие прошлые состояния языка. Рассматриваемый вид помех в понимании речи, как всякие отклонения от должного, можно назвать «аномалией».

Воспринятая речь может быть неадекватно понята не только вследствие исторических изменений языка. Отрицательный эффект восприятия возникает тогда, когда в синхронном плане высказывание (текст) вызывает избыточные ассоциации, способные исказить значение речи или привнести в нее дополнительные оттенки (смысловые или эмоциональные), вопреки намерениям говорящего и целевым установкам коммуникации.

Источник этих нарушений следует искать в языковом сознании адресата. Чем больше его объем, тем более вероятно возникновение у слушателя, читателя помех в виде избыточных ассоциаций.

Состав элементов и структура языкового сознания сложны, потому что языковое сознание «организуется одновременно вокруг многих центров...» (Альбер Сеше), поскольку люди владеют не только несколькими речевыми стилями одного литературного языка, но и «специальными языками», социальными диалектами, тяготеющими к литературному языку или являющимися его подсистемами, а также некодифицированными разновидностями языка в виде местных диалектов, жаргонов и проч., не говоря уже о владении иностранными языками.

Нельзя утверждать, что помехи, возникающие в воспринимающем сознании слушателя или читателя, — это явление случайное, субъективное и не связанное с реальностью языка — речи, хотя они, конечно, зарождаются не у всех, кто говорит на данном языке, и не имеют строго регулярного характера.

Вот иллюстрация этого тезиса. Весь смысловой контекст одного из стихотворений Ивана Алексеевича Бунина подсказывает, что сочетание тяжелая вода должно быть осмыслено как свободное и состоящее из единиц общеупотребительной лексики: Ты на плече, рукою обнаженной, От зноя томной и худой, Несешь кувшин из глины обожженной, Наполненный тяжелою водой. В семантических условиях текста слово тяжелый сопоставлено или внутренне соотнесено с прилагательными худой, томный, определяющими руку, которая несет кувшин с тяжелою водой. Это придает прилагательному тяжелый дополнительную выразительность. Она присоединяется к собственному значению слова тяжелый — ‘имеющий большой вес’. Соединяя слова по стандартным синтаксическим моделям, поэт создает отнюдь не шаблонные и совсем не привычные сочетания смыслов: томный обычно определяет душевное или физическое состояние человека, которое проявляется в его внешности (в лице, а не в других органах тела) и переносно применяется как определение неодушевленных предметов (ср.: томный свет луны и проч.); тяжелый чаще всего определяет не жидкие тела, а сосуды, ими наполненные. Но поэт не сказал тяжелый кувшин (это выражение было бы тривиальным и не несло бы художественно-информационной нагрузки), а предпочел сказать: кувшин... наполненный тяжелою водой.

И тут обнаруживается, что этот отрезок поэтического текста содержит в себе стимул, способный вызвать ненужную реакцию в воспринимающем сознании читателя. Объясняется это как раз сравнительной редкостью употребления в обычной речи сочетания тяжелая вода, а следовательно, — отсутствием привычных ассоциаций по смежности между этими словами. И тогда всплывают на поверхность действительно сложившиеся, но скрытые мнемонические ассоциации. Память подсказывает, что есть название тяжелая вода как терминологическое обозначение воды с повышенной плотностью. В языковом сознании, организованном вокруг нескольких центров (см. выше), возникают излишние ассоциации. Свободное сочетание тяжелая вода как композиция, сложившаяся по инициативе говорящего и поэтому являющаяся фактом речи, ассоциируется с лексикализованным «омонимичным» термином как единицей специальной подсистемы лексики литературного языка⁴.

Избыточная ассоциация актуализирует термин, хранимый в памяти, и если не препятствует пониманию подлинного смысла текста, то все же создает несомненные помехи в эстетическом восприятии. Как показывают наблюдения, их не может преодолеть «здравый смысл» и ясное понимание логической недопустимости осмысления тяжелой воды в стихотворении Бунина как вещества, обозначаемого специальными формулами D₂O или HDO. Но несомненно, что рассматриваемые «отклонения от нормы», при всей их нерегулярности, нельзя причислить только к явлениям окказиональным и субъективным, потому что источник ложных осмыслений или излишних сопутствующих представлений заложен в самом языковом материале, а также в языковом сознании, сходном у многих членов данной лингвистической общности.

Уже не раз справедливо указывалось, что нецелесообразно использовать слова разговорного языка, бытовую общеупотребительную лексику для создания специальных терминов.

Термины образуют особый сектор лексики, стремящийся к относительной независимости от других пластов или лексических групп. Между тем термины, образованные из наличной лексики, легко вступают в различные отношения с другими лексическими пластами, что неизбежно нарушает замкнутость «терминологического сектора». В частности, возникают нежелательные ассоциации между термином и «омонимичным» словом или сочетанием единиц нетерминологического пласта лексики. Это приводит к нарушениям должной интерпретации воспринятой речи, между прочим, и потому, что «нельзя... автоматизированное значение в одном сочетании и в одной функции считать единственно возможным значением слова» (Богуслав Гавранек).

Сочетание зимний дуб обычно воспринимают как свободное. Предполагается, что прилагательное зимний здесь определяет состояние дуба. Так в рассказе Юрия Нагибина сочетание зимний дуб и было воспринято учительницей, которая предлагала школьникам называть имена существительные. Поэтому, услышав от одного из учеников, что сочетание зимний дуб — «вот это существительное», учительница поправляет школьника. Она говорит, что слово дуб действительно есть имя существительное, а зимний — это часть речи, которую еще «не проходили». Но прав оказался школьник, более осведомленный во всем, что связано с природой. В ботанике известно название зимний дуб, входящее в состав дендрологической терминологии. Термин зимний дуб обозначает породу дуба, не сбрасывающего листву почти до самой весны (G. sessiliflora Sm., G.  sessilis Ehrh., G. Robuz L. и др.).

Эта лексикализованная терминологическая единица, «омонимичная» свободному словосочетанию, тяготеет к именам существительным, поскольку ей присуще категориальное значение предметности, функция обозначения предмета — вещи. Аномалия в речевом процессе здесь вызвана перенесением термина (автоматизированного слова) из одной речевой среды в другую, для него необычную. Высказывание не было правильно понято потому, что у слушателя не возникло нужного представления о принадлежности к ботанической номенклатуре данного сочетания слов, образовавших лексикализованное единство.

Приведу еще пример помех, затрудняющих правильное истолкование речи и вызванных ассоциациями, которые порождаются объективной действительностью языка — речи. В языковом сознании также возникают представления об омонимических параллелях между единицами соответствующего уровня структуры языка и объединениями лексических единиц в речевой деятельности. Следствием этих процессов бывают не только искажения семантики текста, но иногда и появление эмоциональной окраски, способной нейтрализовать эстетическое впечатление, на которое художественное высказывание всегда рассчитано.

В переводе поэтом Львом Александровичем Меем известного стихотворения Гейне читаем: Хотел бы в единое слово Я слить мою грусть и печаль И бросить то слово на ветер, Чтоб ветер унес его в даль⁵. Текст этот допускает двоякое истолкование. Во-первых, сочетание слов бросить то слово на ветер может быть понято как свободное объединение лексических единиц, значение которых складывается из значений сочетающихся слов. Во-вторых, тот же отрезок речи вызывает избыточную ассоциацию с фразеологизмом бросать слова на ветер ‘говорить что-нибудь необдуманно, без ответственности за свои слова’ (ср. выражение как на ветер, то есть «попусту», Даль, I, 334).

Если такая ассоциация появляется, то читатель подставляет на место свободного сочетания слов «актуализированный» фразеологизм, значение которого не сводится к сумме значений его компонентов. Неожиданно этот отрезок стихотворного произведения получает комическую окраску. Правда, такой эффект бывает кратковременным, потому что последующий текст (чтоб ветер унес его в даль) восстанавливает собственную семантику слов, образующих сочетание брошу то слово на ветер (слово брошено, чтобы ветер его унес). Так нейтрализуется избыточная ассоциация свободного сочетания слов с известной и в достаточной мере употребительной  фразеологической единицей. Но нельзя отрицать, что рассматриваемый текст не дает оптимальных условий, способствующих такому пониманию, при котором исключалось бы переосмысление составляющих его элементов⁶.

Внешние причины лексико-семантических изменений действуют непрестанно. Ими отчасти мотивируются варианты значений слова, конкуренция вариантов, усиление активности одного варианта при одновременном ослаблении другого.

Неточность понимания может быть вызвана подстановкой более употребительного значения на место того, которое используется в редких случаях. Валерий Брюсов назвал одну из своих статей по теории словесного искусства Синтетика поэзии (сб. «Проблемы поэтики», М.-Л., 1925), имея в виду «синтетичность» в том искусствоведческом смысле, в каком Владимир Иванович Немирович-Данченко, Всеволод Мейерхольд, Александр Яковлевич Таиров, Федор Федорович Комиссаржевский говорили о синтезе различных средств выразительности, направленных на достижение намеченных художественных целей⁷.

Слово синтетика как равнозначное абстрактному синтетичность в двадцатых годах и много позднее употреблялось так редко, что даже не было зарегистрировано словарями языка. В наше время существительное синтетика приобрело конкретное значение, став довольно распространенным названием (с собирательным оттенком) предметов преимущественно бытового обихода, выработанных из искусственного сырья, из химических продуктов (ср. названия магазинов «Синтетика»). И в современной художественной литературе находим: Это касается главным образом арифметики. То есть уменья сводить с концами концы в смысле синтетики и косметики⁸.

Это значение слова синтетика стало доминирующим и настолько устойчивым, что название статьи Валерия Брюсова Синтетика поэзии (ссылаюсь на проведенный мною опрос) теперь многими воспринимается как обозначение ненастоящей, поддельной, искусственной поэзии, своего рода эрзаца или «заменителя».

Наличный и готовый материал языка ничуть не обрекает говорящего на неточность выражения своих мыслей, хотя, конечно, например, едва уловимые оттенки эмоций и сложные ассоциации идей не всегда поддаются воплощению в материи языковых знаков. «Выразить словами то, что понимаешь, так, чтобы другие поняли тебя, как ты сам, дело самое трудное», — говорил Лев Николаевич Толстой. И объясняется такое положение не только «сопротивлением» готового материала языка. «Необходимо помнить, что точное, однозначное или же определяемое привычным употреблением выражение не может быть для каждого ясным и понятным: речь может идти о термине или же о содержании, многим людям незнакомом»⁹.

Трудности эти преодолеваются с помощью тех средств, которые дает лингвистическая теория в области культуры речи. Но нельзя рассчитывать на стандартизацию языкового сознания и на регулирование мнемонических ассоциаций. Во многом прав был Тютчев, сказавший о поэтических произведениях: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Однако можно и должно стремиться к тому, чтобы готовый материал языка и особенно речевая деятельность не давали поводов для возникновения помех, препятствующих полному пониманию воспринятой речи и реализации конкретных целей каждого данного высказывания.