Два отношения к Вильгельму фон Гумбольдту: Штайнталь и Потебня

В конце XIX века Георг фон Габеленц писал: «Почитать, восхвалять Гумбольдта станет всякий, читавший его труды; иные восхваляют и без того; идти же по его стопам будут всегда лишь немногие, но школа по типу Боппа или Гримма, пожалуй, никогда вокруг него не сплотится. В его отношении, как и в отношении Потта, справедливо, что универсальность и гениальность невозможно вырастить под указку ментора»¹.

Но чаще всего отсутствие единой научной школы у Вильгельма фон Гумбольдта в XIX веке объясняли не его «универсальностью и гениальностью», а непонятностью его работ. Редко кто из читатающих эти работы не жаловался бы на нее! Но одни винят в этом себя, а другие (их намного меньше) — их автора. К последним относится Гейман Штайнталь (1823–1899).

Вместе с Морицем Лацарусом Штайнталь пытался в зрелые годы создать новую науку — психологию народов (этнопсихологию), но это ему плохо удалось. Гора родила мышь!

А между тем природа наградила Г. Штайнталя неимоверным самомнением. Для людей подобного типа лучший способ заявить о себе и тем самым удовлетворить свои амбиции — заняться критикой чужих работ. Чем бо́льшая фигура выбирается для критики, тем больше шансов на быстрый успех.

Вполне естественно, что без критики не может обойтись ни одна наука. Не может без нее обойтись и наша наука. Но критика должна быть конструктивной. Более того, сам критик должен иметь за душой собственную концепцию науки, которой он занимается. Только в этом случае критика из его уст будет восприниматься не как самоцель, а как стремление к истине.

Г. Штайнталь не создал своей по-настоящему весомой концепции языка, зато в искусстве научной критики он весьма преуспел. Правда, в его критических работах царит дух разрушения, а не созидания. Его самый большой грех — исключительно негативная критика, которую он позволил себе еще в молодости в адрес грамматической концепции Карла Беккера (1775–1849). Именно Г. Штайнталь навесил на ее автора ярлык абсолютного логициста — человека, совершенно не способного провести границу между логикой и грамматикой, между суждением и предложением. Между тем К. Беккер был великим ученым. Его грамматическая теория оказала огромное влияние на развитие лингвистической мысли XIX и даже ХХ веков. Примитивным логицистом он никогда не был. Примитивным логицистом его выставил Г. Штайнталь, работы которого оказались созвучны антилогицистской атмосфере, господствовавшей во второй половине XIX века в европейском языкознании.

Меньшей бойкостью отличалось критическое перо Штайнталя, когда он писал о Гумбольдте. Однако и здесь намного чаще оно выдавало непомерное честолюбие его хозяина, чем глубокое проникновение в гумбольдтовские труды.

Так, Г. Штайнталь писал: «Однако же перед нами, критиками, стоит задача объяснить тот примечательный факт, что труды Гумбольдта... вовсе не представляли собой цельную концепцию и не оказали на языковедение непосредственно созидательного влияния. Причину тому следует искать преимущественно не в языковедах... а в самом Гумбольдте, в его абсолютной непонятности. Эта непонятность есть прежде всего продукт темного изложения... Но еще более важно второе обстоятельство — это то, что Гумбольдт часто не приходил к ясным мыслям»². Так и хочется здесь вспомнить известные строчки из басни Ивана Андреевича Крылова!

Процитированные слова Г. Штайнталя были написаны их автором в 1850 году, когда ему было лишь 27 лет, а через сорок лет Георг фон Габеленц напишет другие, которые он мог вполне адресовать молодому Г. Штайнталю. Вот эти слова: «...они (труды В. Гумбольдта. — В. Д.) доступны лишь очень и очень немногим. Но очень часто выясняется, что то, что с полной ясностью представало пред его (В. Гумбольдта. — В. Д.) пророческими очами, открывалось вновь лишь спустя много лет с большим трудом. Мало кто из писателей требует столь напряженного, упорного изучения своих трудов, как этот, но мало кто и вознаграждает за это в той же мере»³.

О. А. Радченко был прав, когда писал такие слова: «При знакомстве с „первым апостолом“ (то есть с Г. Штайнталем. — В. Д.) нового учения (В. Гумбольдта. — В. Д.) не может не возникнуть известное сомнение в том, действительно ли стремился Штайнталь вникнуть в смысл лингвофилософии Гумбольдта»⁴.

В. Гумбольдт был непонятен Г. Штайнталю не только в 1850 году, но и в 1884-м, когда ему было уже за шестьдесят⁵. Вместе с тем всю свою жизнь он напоминал своим читателям о том, что стоит в науке на позиции В. Гумбольдта!⁶

Между тем трудно найти в работах Г. Штайнталя хоть какое-то принципиальное положение, где бы он действительно сходился с В. Гумбольдтом. Зато легко обнаружить противоположные. Вот такие, например.

1. Если В. Гумбольдт относил языкознание к наукам о культуре, то Г. Штайнталь — к психологии («Языкознание относится к числу психологических наук»⁷).

2. Если В. Гумбольдт своим понятием внутренней формы языка предвосхитил понятие языковой картины мира в неогумбольдтианстве, то Г. Штайнталь дал нам такую интерпретацию этого понятия, которая никак не могла быть кем-то унаследована в дальнейшем, поскольку отличается крайней запутанностью. По «темноте изложения» в ней он оставляет В. Гумбольдта далеко позади («Внутренняя форма языка (грамматика) — это в собственном смысле вавилонская башня: ибо при ее образовании действуют все силы умонастроения, чувство, фантазия и разум; все эти силы действуют, однако, своеобразным, соответствующим природе народного духа способом; разум же может даже подвести человека ошибочными или даже ложными различениями и комбинациями к формам более произвольным, нежели обусловленным воистину логическими законами мышления»⁸).

3. Если для В. Гумбольдта взаимозависимость языка и мышления была аксиомой, то Г. Штайталь стремился максимально отодвинуть их друг от друга, чтобы не спутать грамматику с логикой («Мышление обладает собственными формами, которые не имеют ничего общего с их языковым сиянием, своими логическими и метафизическими формами; язык же располагает своим материалом...»⁹).

Уже и приведенных высказываний Г. Штайнталя вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что идеи В. Гумбольдта приобрели у их автора весьма извращенную форму.

Г. Штайнталь, таким образом, не только не способствовал консолидации гумбольдтианцев в XIX веке, но, напротив, вредил ей, поскольку идеи В. Гумбольдта он постоянно запутывал и извращал. Позиция критика по отношению к К. Беккеру и В. Гумбольдту оказалась для его собственной лингвистической концепции, по существу, бесплодной. Очевидно, этим объясняется его уход из языкознания в «психологию народов».

Глубже, чем кто-либо в XIX веке, понял Гумбольдта Александр Афанасьевич Потебня, хотя и он не сумел стать главой гумбольдтианской школы.

Отправным пунктом для понимания В. Гумбольдта А. А. Потебня (1835–1891) взял положение о том, что язык есть орган образования мысли. Это положение он интерпретировал с позиций культурно-генетического эволюционизма — мировоззрения, усвоенного им от В. Гумбольдта. Русско-украинский ученый, таким образом, проник в самую сердцевину гумбольдтовского стиля мышления.

Суть мировоззрения, о котором идет речь, А. А. Потебня изложил в заключении к книге «Мысль и язык» (1862). Он писал: «Известно, что истина, добытая трудом многих поколений, потом легко дается даже детям, в чем и состоит сущность прогресса; но менее известно, что этим прогрессом человек обязан языку. Язык есть потому же условие прогресса народов, почему он орган мысли отдельного лица. Легко увериться, что широкое основание деятельности потомков, приготовляемое предками, — не в наследственности и физиологических расположениях тела и не в вещественных памятниках прежней жизни. Без слова человек остался бы дикарем...»¹⁰.

От Гумбольдта Потебня взял в первую очередь идиоэтнизм. Отсюда его критика универсализма в языкознании.

Он писал: «Если бы языки были только средствами обозначения мысли уже готовой, образовавшейся помимо их, как действительно думали в прошлом (универсалисты. — В. Д.), отчасти и в нынешнем веке (Карл Беккер. — В. Д.), то их различия по отношению к мысли можно было бы сравнить с различиями почерков и шрифтов одной и той же азбуки... При таком положении дела было бы вероятнее, что скоро распространилось бы убеждение, что разница между языками лишь внешняя и несущественная, что привязанность к своему языку лишь дело привычки, лишенной глубоких оснований, то люди стали бы менять языки с такой же легкостью, как меняют платье»¹¹.

Как остроумно заметил О. А. Радченко, «А. А. Потебня был самым первым неогумбольдтианцем»¹². За «неогумбольдтианством» А. А. Потебни кроется его идиоэтнизм. А между тем у В. Гумбольдта он гармонично сочетался с универсализмом. К последнему же А. А. Потебня, в отличие от В. Гумбольдта, относился резко отрицательно. Исходя из гиперидиоэтнической точки зрения, он по существу отрицал какую-либо значимость логической (философской, универсальной) грамматики вообще и грамматики К. Беккера в частности. Мы находим у него, например, такие строчки: «Логическая грамматика не может постигнуть мысли, составляющей основу современного языкознания и добытой наблюдением, именно, что языки различны между собою не одной только звуковой формой, но всем строем мысли, выразившимся в них, и всем своим влиянием на последующее развитие народов. Индивидуальные различия языков не могут быть понятны логической грамматике потому, что логические (универсальные. — В. Д.) категории, навязываемые языку, народных различий не имеют»¹³.

Превознесением идиоэтнизма и недооценкой универсализма в языкознании объясняется и несправедливое отношение Потебни к Беккеру, которого он чересчур категорично противопоставлял Гумбольдту.

В. Гумбольдт для него был только идиоэтнист, а К. Беккер — только универсалист. Между тем первый был не только идиоэтнист, но и универсалист. А. А. Потебня писал: «Разница между Гумбольдтом и Беккером та, что первый — великий мыслитель, который постоянно чувствует, что могучие порывы его мысли бессильны перед трудностью задачи, и постоянно останавливается перед неизвестным, а второй в нескольких мелких фразах видит ключ ко всем тайнам жизни и языка; первый, заблуждаясь (надо полагать, в универсализме. — В. Д.), указывает новые пути науке, а второй только на себе доказывает негодность старых»¹⁴.

Если уж называть А. А. Потебню первым неогумбольдтианцем, то в том смысле, в каком обычно и говорят о немецких и американских представителях неогумбольдтианства — Лео Вайсгербере, Йосте Трире, Эдварде Сепире, Бенджамине Уорфе и других, имея в виду их сосредоточенность лишь на одной стороне гумбольдтианского учения о языке — идиоэтнической, но игнорируя его универсалистскую сторону. Крайний идиоэтнизм был характерен как для Л. Вайсгербера, так для Э. Сепира и Б. Уорфа. Между тем в концепции В. Гумбольдта присутствует не только идиоэтнизм, но и универсализм. Ее автор, в частности, писал: «...существует лишь Один язык, точно так же как есть лишь Один род человеческий, и всякое различие меж расами не устраняет ни понятие человечества, ни возможность регулярного размножения. Это становится еще более ясным, если подумать о том, что и воздействующие на человека и тем самым на его язык условия окружающей природы по большому счету те же самые, и средства, которыми пользуются все языки как звуками, заключены не в слишком широкие границы... Во всех языках поэтому встречается единообразие, и была бы тщетной надежда отыскать в каком-либо из языков что-либо совершенно новое»¹⁵. В этих словах мы слышим голос убежденного универсалиста и продолжателя традиций философских (универсальных, логических) грамматик XVII–XVIII веков, против которых так страстно выступал А. А. Потебня. Универсализм вместе с тем гармонично уживается в концепции В. Гумбольдта с идиоэтнизмом.

Итак, в XIX веке гумбольдтианство не сложилось в единую научную школу, но оно существовало как мощное течение лингвофилософской мысли. В той или иной мере оно коснулось в Европе всякого образованного языковеда.

Научный авторитет В. Гумбольдта ни у кого не вызывал сомнений. Однако в понимании гумбольдтианского учения о языке среди исследователей не было единства. Мы увидели это на примере Геймана Штайнталя и Александра Афанасьевича Потебни. Как тот, так и другой относились к В. Гумбольдту с глубоким почтением. Но если у первого это почтение было внешним, показным, то у другого — искренним. Г. Штайнталь не усвоил у В. Гумбольдта главное — его эволюционистское мировоззрение. Напротив, А. А. Потебня не только усвоил это мировоззрение, но и углубил его в своих трудах¹⁶. Идиоэтническая сторона лингвофилософской концепции А. А. Потебни — непосредственная предтеча гипотезы лингвистической относительности, хотя ее авторы — Э. Сепир и Б. Уорф — и не были знакомы с работами восточнославянского мыслителя.