Александр Пушкин, главный инфлюенсер русского языка

Споры о языке

В начале XIX века в Петербурге происходили странные вещи. Взрослые, серьезные люди (офицеры! чиновники!) собирались по вечерам и ругались… из-за слов. Не из-за общественных порядков или решений министров — из-за того, следует ли употреблять заимствования вроде букет, бриллиант, аппетитно, или подобрать им «родные» замены — пучок, сверкалец, алчно.

Вдохновитель славянистов, адмирал, герой морских сражений Шишков доказывал, что «самый невежественный и вредный для языка навык состоит в употреблении чужих слов вместо своих собственных». При частом обращении к таким чужим словам наши, «как неполиваемые цветы, вянут, сохнут, не распускаются». Историк и литератор Карамзин защищал право русского языка звучать изящно, то есть привычно для слуха образованной публики.

Раскол проходил не только в кругу искушенных интеллектуалов (сейчас бы сказали — нёрдов). По всей стране люди говорили и думали по-разному: дворяне — на французском или, кто попроще, на «галло-русском» (который пестрил галлицизмами вроде амуриться или делать куры¹); простой народ — на грубоватом русском. А был еще и церковнославянский, который всё больше расходился с русским разговорным, был язык юридический и делопроизводственный.

Было бы не вполне честно сказать, что споры о языке касались только самого языка. У спорщиков были более глубокие причины защищать свои идеи. Шишков и его последователи считали, что через язык в Россию проникает нездоровое влияние французской революции. Карамзин, как автор, думал о вкусах «прекрасных читательниц», которые были основной аудиторией сентиментальных романов (вспомним описание Татьяны из «Евгения Онегина», зачитывавшейся романами Ричардсона и Руссо). Согласно Карамзину, литературный язык должен следовать вкусам культурного (читай — дворянского) общества. И французы были для него ориентиром — как народ, уже проделавший этот путь.

«Французы пишут как говорят, — объяснял Карамзин, — а русские обо многих предметах должны еще говорить так, как напишет человек с талантом».

Где-то рядом, слушая тех и других, но уклоняясь от прямых программных заявлений, не примыкая ни к одному лагерю, пробовал свое перо Сверчок. Такое прозвище лицеисту Пушкину дали в «Арзамасском обществе безвестных людей», где состояли его литературный кумир Жуковский, будущий друг Вяземский и другие видные литераторы. Хотя члены «Арзамаса» (особенно поначалу) высмеивали стиль шишковистов и в целом разделяли подход к языку Карамзина, семнадцатилетний Александр Пушкин не стал примыкать ни к одному из лагерей. Из собраний арзамасцев он посетил всего одно. А в работе с языком пошел своим путем, который в итоге оказался тем самым, который и нужен был России.

«Библейская похабность» или «европейское жеманство»?

Пушкин видел русский язык по-своему: он уважал его корни, но был готов к смелым экспериментам. Первым делом он отбросил строгую языковую иерархию, которая закрепляла за каждым словом принадлежность к определенному стилю: «очи» — высокое, поэтическое, «глаза» — обыденное, прозаическое. Смешивать в одном тексте разные стили считалось дурным тоном.

Пушкин слушал, как торгуются на рынке, как молятся в церкви, как говорит его крепостная няня Арина Родионовна. И вдохновился этим. «Альфиери² изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком», — напишет он позже.

В лицейские годы Пушкин сначала поддерживал Карамзина и даже писал едкие эпиграммы на Шишкова. Но уже к 1818 году он начал отходить от «карамзинистов» и сблизился с Павлом Катениным, членом кружка шишковистов — «Беседы любителей русского слова». Именно тогда Пушкин писал поэму «Руслан и Людмила», язык которой был подчеркнуто простонароден: Бояре, задремав от меду, С поклоном убрались домой; И, важно подбочась, Фарлаф, Надувшись, ехал за Русланом.

Карамзинская критика поэмы была неблагоприятной, Воейков и Дмитриев находили в ней «крестьянские рифмы» и «вульгарные» выражения. Но баснописец Крылов защитил поэму, понимая, что «простонародный и грубый» язык ему нужен и для собственных сочинений.

Пушкин называл себя скептиком в литературе, поясняя: «все ее секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону».

Он считал, что «обряды и формы» не должны «порабощать литературную совесть». С одной стороны, он не видел ничего стыдного в том, чтобы угождать вкусам образованной публики (привыкшей к изящному слогу французского языка). С другой, хотел оставить русскому языку «некоторую библейскую похабность» (как он сам выразился).

Пушкин не был отвлеченным реформатором и теоретиком литературы. Он во многом руководствовался художественным чутьем. Например, считал, что грубость и простота больше подходят русскому языку, чем «европейское жеманство и французская утонченность». Но эта мысль не сводилась к тому, чтобы просто использовать больше просторечных выражений — иначе Пушкин не был бы Пушкиным.

Принцип сообразности

В одном из писем Пушкин между делом сформулировал, вероятно, свой главный художественный принцип: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, а в чувстве соразмерности и сообразности».

Слова для него не делились на правильные и неправильные по происхождению. Они становились правильными или неправильными в зависимости от контекста, от художественной задачи, от чувства меры.

В начале «Евгения Онегина», когда речь идет о самом Евгении, мы видим сплошь заимствования, отражающие быт столичного дворянства: анахорет, брегет, панталоны, фрак, жилет, денди, педант. С другой стороны, быт провинциальной семьи Лариных рисуется уже совсем другими средствами:

В екатерининское время Денис Фонвизин (один из предшественников Пушкина в освобождении языка от условностей) использовал народные и заимствованные слова как часть характеристики героев — претенциозных столичных дворян и менее родовитых провинциальных, близких по речи к крестьянам. Но Пушкин пошел дальше: в его художественной речи слова разных стилей часто создают контраст внутри фразы.

В «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» (1830 год) можно встретить скрещения «библеизмов» с мифологическими образами классицизма и с выражениями живой разговорной речи:

Проявления мелкой, докучной жизни лирический герой стихотворения воспринимает как знаки, которые ему посылает неведомая сила. Отсюда — и необходимые (в пушкинском понимании) стилистические переходы.

Пушкин не терпел необоснованного, не работающего на замысел употребления слов, что хорошо видно по его отзывам на чужие произведения.

Критикуя стихотворение Батюшкова «Пленный», он пишет: «Русский казак поет как трубадур, слогом Парни, куплетами французского романса». А стихотворение Федора Глинки, в котором бог Адонаи обращается к своему мечу со словами Сверкай, мой меч! играй, мой меч! Лети, губи, как змей крылатый, Пушкин назвал «ухарским псалмом». «Он заставил бога говорить языком Дениса Давыдова», — иронизировал поэт.

Напротив, в отзыве на гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» Пушкин пишет: «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности <...> Ради бога, возьмите его [Гоголя] сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les précieuses ridicules³ нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского».

Простота и изобретательность

В молодости Пушкин писал в духе литературной моды своего времени, опираясь на такие образцы, как Карамзин, Жуковский и Батюшков. А вот к Ломоносову относился сурово. Признавая, что тот «сам был первым нашим университетом», Пушкин отвергает его литературное наследие: «В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается <…> Изысканность, высокопарность, отвращение от простоты и точности — вот следы, оставленные Ломоносовым».

Карамзина Пушкин ценил за то, что тот «возвратил [языку] свободу, обратив его к живым источникам народного слова», но подражал Карамзину только поначалу. «В области синтаксиса прозы Пушкин в большей степени следовал за Фонвизиным и Грибоедовым, чем за Карамзиным, — пишет в «Истории русского литературного языка» доктор филологических наук Александр Камчатнов. — Цветистой перифрастичности Карамзина Пушкин противопоставил принцип благородной, нагой простоты; сложной, периодически развернутой, украшенной риторическими фигурами фразе он противопоставил фразу из коротких предложений»⁴.

В чем же было новаторство самого Пушкина? Виктор Владимирович Виноградов называет, среди прочего, активное использование так называемых присоединительных конструкций⁵. Это обороты, где части предложения не укладываются сразу в одну смысловую плоскость, а образуют цепь последовательных присоединений, связь между которыми часто не выражена союзами напрямую, а угадывается из контекста или сопоставления значений. 

Они позволяли создавать впечатление экспрессивной напряженности, быстроты и смысловых разрывов, делая речь более динамичной. 

Пушкин мастерски использовал такие конструкции для создания неожиданных переходов, например: «Сказал — и весла зашумели...»  или «Подумала — и стала кушать...». Они также служили для выражения быстрой смены действий или эмоциональных состояний: И вдруг ... легка, как тень ночная... Выходит женщина нагая... Кивает быстро головой... И вдруг падучею звездой Под сонной скрылася волной («Русалка»). Или для передачи сложности и противоречивости чувств: Мне грустно и легко, печаль моя светла; Печаль моя полна тобою... («На холмах Грузии…»).

Другим смелым решением стало внедрение в поэтическую, а затем и прозаическую речь синтаксических конструкций живого разговорного языка. Пушкин сознательно уменьшал длину предложений, делал их проще и лаконичнее, часто сводя к главным членам, что придавало повествованию стремительность и естественность. Это заметно в «Евгении Онегине» (Девчонки прыгают заране; Но кушать подали) и в «Медном всаднике» (Пошел назад и воротился. Глядит... идет... еще глядит. Вот место, где их дом стоит; Вот ива, были здесь вороты, Снесло их видно. Где же дом?).

Пушкин виртуозно использовал порядок слов для создания экспрессивных эффектов, усилил роль глагола как двигателя сюжета и сократил количество эпитетов. Лаконизм заметен уже в «Черной шали» (1820), где короткие, энергичные фразы создают стремительное движение рассказа: Едва я завидел гречанки порог, Глаза потемнели, я весь изнемог… В покой отдаленный вхожу я один… Неверную деву лобзал армянин. В «Евгении Онегине» точка зрения автора постоянно смещается. Стиль автора переплетается с речью и мыслями персонажей. Такая смена субъектных планов углубляла и разнообразила устную стихию романа.

Ориентир для всех

Новации Пушкина в морфологии и синтаксисе очень быстро вошли в практику. Например, «Русская грамматика» Александра Востокова, вышедшая еще при жизни Пушкина, в 1831 году (и выдержавшая множество переизданий), зафиксировала эти новшества, и они стали нормой. 

«Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет, — писал Гоголь. — Что схватишь из его произведений о нем самом? Поди, улови его характер как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на все откликающийся и одному себе только не находящий отклика. Все сочинения его — полный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выбирай себе всяк по руке любое, и выходи с ним на битву…»

Не споря открыто с собратьями по перу, не выдвигая программ, Пушкин надолго определил характер русской литературной речи. Сегодня мы уже не помним, за что современники критиковали Пушкина, что им тогда резало слух, казалось неуместным и неудачным. Он стер границы, отбросил лишнее, использовал все лучшее и создал гармонию того языка, который подходит всем.