Вопрос № 263937 и № 263875 о том, как правильно назвать дом, построенный из бруса: "брусовой" или "брусовый" ? Ответы справочной службы русского языка: "Оба прилагательных возможны. Но проще написать: дом из бруса". Национальный корпус русского языка (НКРЯ) не находит примеров употребления в текстах русского языка слов "брусовой" и "брусовый" ни в каких сочетаниях. По отношению к постройкам из бруса и их элементам в течение двух с половиной веков применяется прилагательное "брусчатый" самыми разными авторами, от М.В.Ломоносова и А.С.Пушкина до авторов современной государственной проектно-сметной и нормативной документации по постройкам из бруса. Однако Яндекс выдает 239 тысяч ссылок по словосочетанию "брусовой дом", и всего лишь 2 тысячи ссылок - по словосочетанию "брусчатый дом". Причина понятна: среди современных строителей не так много таких, кто заглядывает в словарь, давая описание продукта своего труда. Ни один из толковых словарей слов "брусовой" и "брусовый" не находит (исключение - орфографический словарь); и даже форма, в которой я пишу этот вопрос, отметила слова "брусовой" и "брусовый" красным зубчатым подчеркиванием, как ошибочно написанные. Вопрос: в чем можно усмотреть лингвистико-филологическую причину того, что НКРЯ и словари отказывают словам "брусовой" и "брусовый" в праве на существование, а народ широко их применяет, почти забыв единственно правильное ранее слово "брусчатый"? В чем отличие, с точки зрения науки о языке, между этими вариантами названия дома или стены, построенных их деревянного бруса? Заранее благодарен за ответ на трудный вопрос. С уважением, Александр Дерий, пенсионер, строитель брусчатых домов.

Здравствуйте! Прочитав статью "Пожарник и пожарный" в "Словаре трудностей" (http://www.gramota.ru/spravka/trudnosti/36_112), решил, что было бы уместно, дополнить её упоминанием о толковании разницы между этими двумя терминами, которое встречается в книге Владимира Алексеевича Гиляровского "Москва и москвичи". Позволю себе привести достаточно большой отрывок из главы "Пожарный": "— Пожарники едут! Пожарники едут! — кричит кучка ребятишек. В первый раз в жизни я услыхал это слово в конце первого года империалистической войны, когда население нашего дома, особенно надворных флигелей, увеличилось беженцами из Польши. Меня, старого москвича и, главное, старого пожарного, резануло это слово. Москва, любовавшаяся своим знаменитым пожарным обозом — сперва на красавцах лошадях, подобранных по мастям, а потом бесшумными автомобилями, сверкающими медными шлемами, — с гордостью говорила: — Пожарные! И вдруг: — Пожарники! Что-то мелкое, убогое, обидное. Передо мной встает какой-нибудь уездный городишко, где на весь город три дырявые пожарные бочки, полтора багра, ржавая машина с фонтанирующим рукавом на колесах, вязнущих по ступицу в невылазной грязи немощеных переулков, а сзади тащится за ним с десяток убогих инвалидов-пожарников. В Москве с давних пор это слово было ходовым, но имело совсем другое значение: так назывались особого рода нищие, являвшиеся в Москву на зимний сезон вместе со своими господами, владельцами богатых поместий. Помещики приезжали в столицу проживать свои доходы с имений, а их крепостные — добывать деньги, часть которых шла на оброк, в господские карманы. Делалось это под видом сбора на "погорелые места". Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и приезжали в Москву семьями. Бабы с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения с гербовой печатью о том, что предъявители сего едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани, с обожженными концами оглоблей, уверяя, что они только сани и успели вырвать из огня." Цитата приведена по изданию: В.А.Гиляровский, Москва и москвичи. - Минск: Народная асвета, 1981. С уважением, Евгений.